E-18. Летние каникулы - Кнут Фалдбаккен

— Подождешь меня? Поедем домой вместе?

Я согласился ждать.

Потом мы ехали на велосипедах домой бок о бок, мимо автобусной остановки, заправочной колонки, ехали медленно, вставая при каждом подъеме.

— Придешь, Петер, на праздник святого Улава? — спросила она, когда мы проезжали мимо зеленой лужайки перед Домом культуры.

— Возможно… наверняка.

— Праздник будет на славу! Ведь Карльсены играют.

— Ага?

Я не знал, кто такие Карльсены.

— Они молодчага! Уже пластинку свою выпустили!

Потом мы снова ехали молча.

— Мне сказали, вчера ты была у нас, — спросил я невинным голосом, будто не знал, зачем она приходила.

— Да, — она покраснела. — Я думала, ты поможешь мне.

— Пожалуйста.

— Как у тебя с английским?

— Неплохо.

— Поможешь написать письмо в Англию?

Так. Возлюбленный в Англии. Летнее прошлогоднее увлечение. Я бы приревновал ее, если бы относился к Герде несколько иначе.

— Конечно, помогу.

— Спасибо тебе, Петер.

Она благодарила меня так энергично, так горячо, что дала повод подозревать, что вопрос был задан неспроста, скрывал нечто большее, но подул ветер и растрепал ее волосы так, что я не мог поймать ее взгляд и отгадать ее настроение.

— Приходи, когда тебе удобно. Или я загляну к вам.

Белая дорога была неровной, то ползла вверх, то спускалась вниз, извивалась между светлыми полями и темными тучами, скапливающимися на гребне холма. Но мы словно не замечали непогоду, ветер рвал наши слова и получались одни только нечленораздельные звуки. Надвигалась гроза.

— Я разговаривала с Катрине сегодня утром, — сказала она, и теперь настал мой черед покраснеть. Сосредоточенно уставился на руль, чтобы не заметно было выражение счастья на лице при воспоминании о проведенном вечере, и еще я ужасно боялся, что Катрине могла забыться и выдать самое сокровенное из всех наших тайн.

— Она рада была, что ты навестил ее. Сказала, вы говорили о многом. Просила передать привет, если увижу.

— Да? Спасибо.

Удалось изобразить равнодушие на лице, но голос выдал, прыгнул на октаву выше.

— Я думаю, она неравнодушна к тебе, Петер…

Она засмеялась до странности возбужденно, громко-прегромко. Может, выражение на моем лице было несуразным?

— Ну что ты говоришь…

Я побагровел, глаз не смел оторвать от руля; «неравнодушна к тебе» звучало замечательно, по-старомодному, служило доказательством, подтверждением моего состояния.

Она помолчала и добавила:

— Катрине красивая, правда?

— Да. Может быть. Не самое худшее.

Я хотел бы гимны петь в честь Катрине, но разоблачать себя не смел.

— Я думаю, что она самая красивая из тех, кого я знаю, — вздохнула Герда и убрала с лица свои медного цвета волосы.

Началась неровная холмистая местность, и мы сошли с велосипедов, шагали рядом, подбрасывали ногами мелкие камешки, рулили велосипеды, втаптывали клубы пыли в гравий, изо всех сил старались смотреть только вперед.

— Что будешь делать после школы? — спросила она, когда мы довольно долго молчали и голова, казалось, наполнилась ветром и звуками шагов по гравию.

— Не знаю еще… Учиться дальше. Нет, не знаю.

Я, действительно, не имел представления, что буду делать. Особенно меня ничто не интересовало, особого таланта у меня тоже не было, я знал это, и одна только мысль распланировать все лет на десять вперед, если не на всю жизнь, действовала угнетающе. Я едва ли в состоянии был сказать, кто я такой в ближайшие дни.

— Ты, вероятно, будешь учиться, станешь доктором или что-то в этом роде.

В сельской местности принято было говорить «доктор», а не врач. Я был согласен с ней, я тоже думал, что создан для большого полета, несмотря на потрясающее свое несовершенство. Но, разумеется, об этом не принято говорить.

— А ты? — спросил я, потому что понял, что она желает говорить на эту тему.

— Хочу стать стюардессой, — не задумываясь ответила Герда Берсхаген. — Уже послала документы, к осени жду ответа.

— Хорошо, — промолвил я ошеломленно, не ожидая от нее такой прыти, хотя знал, что год назад она посещала школу домоводства. — Нелегко, вероятно, получить это место?

— У меня хорошие отметки и блестящие отзывы из гостиницы…

Вот где она встретила своего англичанина! Этот англичанин начинал действовать мне на нервы.

— Но Йо не верит, что меня возьмут…

— Почему?

— Он говорит, что я плоская. Он говорит, что все стюардессы должны иметь по крайней мере девяносто шесть сантиметров. В верхней части.

Она ударила рукой по воздуху на уровне груди.

— Плоская? — Я удивился. — Не может быть…

— Скажи, Петер, только правду. Ты тоже думаешь, что я плоская?

Сегодня на ней была юбка и блузка и поверх нее светлая вязаная кофта; оголенные ноги покрыты тоненькими светлыми волосиками, топорщимися на ветру. Теперь она расстегнула кофту, предоставляя мне возможность установить, плоская ли она или нет. И я уставился на нее, как будто никогда прежде не видел, и собственно так оно и было. Я понимал, что смотрел на нее всегда с пристрастием из-за неприличной болтовни брата. Но теперь все изменилось: веснушки, вздернутый нос, длинные волосы, большие глаза (коровьи глаза, как насмешничал Йо), которые просили меня о положительной оценке ее качеств стюардессы; даже рот с мелкими, слегка острыми зубами вдруг превратился в нечто для меня привлекательное… естественно, в определенных рамках; да, она была почти красива, когда смотрела так на меня — вызывающе и испуганно, смело и растерянно, ведь только тонкая летняя блузка отделяла ее отвагу от застенчивости.

— Я плоская? Как ты считаешь?

— Нет, не сказал бы…

Я заставил себя смотреть на нее, чтобы оценить возвышение под блузкой. Но как можно спрашивать меня о таком? Меня, у которого при виде женских форм на картине, или у статуи, или у женщины на улице, появлялись самые разнузданные мысли. Вспомнилась худенькая фигурка Катрине, ее дыхание у моего уха, прикосновение ее груди к моей тонкой, все еще тонкой руке (и это произошло вчера, всего лишь вчера вечером!)… Бесплотный дух она! А грудь у Герды, насколько я понимал, была в полном порядке.

— Я думаю, вполне…

Я не мог выразиться прилично, передать свое впечатление нормальными словами, уставился только, точно загипнотизированный, на ее блузку, которая то поднималась, то опускалась… глаз не мог оторвать, смотрел вроде бы по долгу, просила же… И не заметил, как убрал руки с руля, и велосипед перевернулся.

— Черт!

Я тотчас прыгнул за велосипедом, но напрасно старался; он уже лежал на дороге: одно колесо тихо вращалось, а руль зацепился за спицы ее велосипеда.

— Черт возьми!

Вместе мы выправили наши велосипеды и привели в порядок наши, пришедшие в возбуждение чувства.

Мы подошли к развилке. Мне было прямо, а ей предстояло свернуть. Но она предложила:

— Мне все равно, каким путем идти. Могу мимо вашего двора. Расстояние одинаковое.

Намерение ее нетрудно было разгадать: «мимо вашего двора» было значительно дальше, причем тропинка сужалась, едва проходима с велосипедом; но ясно, она хотела побыть со мной, и я обрадовался и завоображал, благодарен был ей и нисколько не сердился за эту маленькую хитрость. Мы ехали медленно и неторопливо, смеялись и говорили, сильные порывы ветра били прямо в лицо. Идти было нелегко. И небо над нами — настоящее колдовское сочетание, слияние легкой улыбки солнца и мрачных грозовых туч.

Первые капли дождя упали, когда мы въезжали во двор. Я направил велосипед к сараю, где хранился хозяйственный инвентарь. Она шла позади. Прежде чем начался ливень, мы успели забежать под навес: я с коробкой гвоздей и пакетом с игрушкой под мышкой, она с хозяйственной сумкой в руке. Велосипеды оставили у штабелей с дровами, сами вошли в сарай, наблюдали за грозой, смеялись и дрожали, пробовали дышать нормально. Она стояла позади меня, близко, достаточно близко, чтобы чувствовать тепло ее тела, слышать ее дыхание, и мне стало беспокойно, но одновременно и радостно; вообразил, будто мы на необитаемом острове, отрезаны от всего мира, вынуждены ждать, пока не прояснится небо… тонкая стенка сарая спасала нас от бешеных, низвергающихся сверху потоков воды. Здесь, на этом острове, я оказался вместе с энергичной Гердой Бергсхаген, которая прошла школу домоводства, имела возлюбленного в Англии и которая добровольно предоставила мне свою грудь на профессиональное рассмотрение. Сердце в испуге бешено колотилось в такт нескончаемому галопированию дождя по черепичной крыше. Все скрутилось и переплелось в этот миг: мое томление, моя неопытность, моя беспомощность.

Я положил упаковки с покупками на строгальный станок, она все еще держала хозяйственную сумку в руке. Один пакет раскрылся, из него выпало несколько флаконов и маленький кувшинчик.