E-18. Летние каникулы - Кнут Фалдбаккен

Я положил упаковки с покупками на строгальный станок, она все еще держала хозяйственную сумку в руке. Один пакет раскрылся, из него выпало несколько флаконов и маленький кувшинчик.

— Это для Катрине, — сказала она, увидев, что я пристально уставился на выпавшие бутылочки.

Я отвел глаза, словно увидел что-то неприглядное или непристойное.

— Она просила купить немного косметики. Я зайду к ней вечером, будем краситься. Сказала голосом, будто поверяла нечто опасное, нечто тайное, интимное. Во всяком случае, я так это понял; подумать только, они там вдвоем будут покрывать себя до неузнаваемости красками, они взрослые… мысль была неприятна, я возбудился и испугался в одно и тоже время.

— Катрине очень умело красится. И меня обещала научить, под Аву Гарднер. А сама она красится под Мэрлин…

Я страдал. Такого рода занятия для меня, что световой год, вне здравого понимания. Что мне было делать пятнадцатилетнему подростку с двумя взрослыми женщинами, которые занимались втихомолку косметической недобропорядочностью. Косметическая оргия? Я подумал о смешной детской игрушке, которую купил по просьбе дяди Кристена, но которую рассматривал как дар своей признательности… ей! за… А теперь? Щедрость моя ни к чему! Одна насмешка! Хотел бы взглянуть одним глазком, что они там делали, оставшись наедине, о чем говорили, рассказывали друг другу, друг о друге!? Но как, как узнать? Спросить не решался…

Дождь продолжать барабанить. Мы стояли в сарае, как потерпевшие кораблекрушение, близко-близко, дыхание — спокойное и прерывистое, спокойное и прерывистое. Стоял ли дядя Кристен вот так с Марией на крыльце в Бергсхагене, если верить Йо? Но и Герда видела их. Под впечатлением этой мысли я выпалил:

— Герда, это правда, что дядя Кристен и Мария… стояли обнявшись во время конфирмации Йо?

Она посмотрела на меня:

— Йо рассказал?

— Да.

— Он всегда преувеличивает, — рассердилась она.

— Но правда или неправда?

— Да, они стояли обнявшись.

— Правда?..

— Нет, он не спал с ней. Скорее, наоборот. Люди зря болтают. Не желают слушать правду. А я знала давно, она сама мне рассказала зимой… она была такой подавленной, сказала, что только он, единственный, существует для нее в этом мире, но, разумеется, ничего не получится, и она чувствовала угрызения совести… И я знала: быть беде!

— Как это так?

— Она говорила так странно. Что лучше, мол, будет, если она исчезнет, не хочет никому несчастья. Есть человек, который из-за нее может причинить себе вред. Я не понимала, да, не понимала, что она думает. Особых причин для горестей у нее не было. Кавалеров много. Оге Бренден сватался к ней на праздник, но она сказала, что он тоже был там… Она была добрая и нежная, не понимаю, почему все так сложилось трудно для нее…

У Герды были большие блестящие глаза, коровьи глаза, по мнению Йо, и я был с ним согласен. Ни у одной девочки нет, и не будет таких глаз. Никогда, никогда! Она подошла ко мне ближе, я чувствовал плотность ее вязаной кофты у рукава своей рубашки, которая служила словно защитой в этом прикосновении (значительном или незначительном?), словно утешением.

— И потом она исчезла, — продолжала свой рассказ Герда тихим голосом, — я не особенно удивилась, потому что как бы ожидала, после того как она мне доверилась… Настроение у нее такое переменчивое, понимаешь, говорят, что это наследственное… Знаешь, я почти уверена, что она утонула в болоте. А ты, Петер, тоже веришь? Неприятно думать…

Судьба несчастной Марии способствовала нашему сближению в сарае. Наши скромные намерения были незначительными и безобидными в сравнении с тяжкими мыслями по поводу печальных и темных, не имеющих ответа вопросов, связанных с событиями в дядиной усадьбе. Счастье одного нередко строится на несчастье другого. Не раздумывая, я прижал руку к ее бедру и почувствовал тепло всего ее тела, сверху донизу, человеческое тепло. Потом была ее очередь: она схватила другую мою руку и придавила крепко к своей груди. Почти в шоке, почти в панике, не помня себя, ощущал я упругость и мягкость, колыхание под блузкой. Сжимал с благодарностью этот бугорок.

— Петер, — прошептала она. — Так хорошо. Делай, что хочешь. Неужели я плоская, как говорит Йо?

Я обнял ее свободной рукой за талию. Мы дышали в унисон, быстро, беспорядочно, почти испуганно, боялись любой помехи, могущей напомнить о повседневности, об обыденности, о той жизни, где мы почти не знали друг друга: сестра Йо и застенчивый племянник из города, взбалмошный тип, длинный и неприметный, как летняя гусеница. Я держал ее крепко, изо всех сил давил на грудь, старался передать ей свои самые наинежнейшие ощущения и надеялся на ответную взаимность.

Но чего-то не доставало. Понимал чего, но не смел. Не уверен был, как это произойдет, как склонить другого к этому, как технически вести себя, чтобы не оскандалиться. Конечно, видел и в фильмах, и в журналах, нередко в парке, в неэстетической обстановке, можно попытаться подражать… но я не смел, боялся, что не получится, и предоставил все на ее усмотрение. И она поняла меня. Положила руку мне на затылок, притянула мое лицо к своему, так близко, что я чувствовал ее дыхание, а потом приложила рот к моим плотно сжатым губам, сдавила их и протяжно вздохнула, словно ей стало несказанно легче. И я со всей страстью ответил на ее стенание, во всяком случае, так мне показалось. Ее язык вращался вокруг моих сжатых от ужаса губ, которые я пытался разомкнуть; я пытался успокоиться, смягчиться, освободиться от страха, засевшего во мне острым ножом, старался расплавить ледяную глыбу неопытности сладострастием, но я… я не под давался, проявлял стойкость.

На мгновение небо слегка прояснилось, солнечная полоска легла на дверной козырек, куда был устремлен мой взор, засмеялась мне, и в голове моей тоже на миг прояснилось. Но потом снова обрушился ливень.

Я расставлял силки для птиц. Укрепил силки из тонкого конского волоса к веткам, куда должны прилетать большие птицы, положил для приманки кусочки хлеба. Не мешало бы или точнее было бы совсем правильно рассыпать немного ягод, ведь птицы их любят, но все еще стояло в цвету, даже кустики черники завивались пока светло-голубыми колокольчиками. Что ж, придется ограничиться хлебом. Потом сейчас не сезон для ловли птиц силками, но я был охотником, хотел им быть, хотел быть свободным и независимым, хотел вести самостоятельную жизнь в лесу, хотел жить своим умом и тем, что предлагала природа, хотел убедиться, что такое, по крайней мере, возможно.

Я попробовал петлю на указательном пальце: она затянулась легко и бесшумно, безжалостно; смертельно для голодного тетерева. Я нашел конский волос в конюшне. Отец как-то рассказывал мне, что, будучи мальчишками, они таким способом ловили дроздов. Конским волосом и рябиной. Дрозд, разумеется, тоже неплохо, но у меня были другие планы, я предпочитал крупную дичь: хотел питаться исключительно рыбой и большими птицами. А дядя и тетя пусть сидят на кухне и жуют свои котлеты.

Я проснулся, когда едва стало светать. Сон был беспокойным: о Герде, о ее теплом, твердом языке. Я встал, изучил перед осколком зеркала, висевшем над умывальником, прыщики на лице, припомнил слова Герды: «У тебя длинные ресницы, Петер, никогда не видела, чтобы у мальчишек были такие ресницы…» Ах, это не совсем полноценное поведение в сарае! С той нашей встречи прошло уже несколько дней, но я все еще боялся, что вел себя неподобающе незрело. И предал Катрине. Хотя нет, почему же? Я думал о ней, даже когда Герда начала целоваться. («Катрине красивая, правда?…Самая красивая из тех, кого я знаю…») Что остается делать? Уединиться, но не плакаться и не жалиться, а чувствовать себя в некотором роде победителем: ведь это я пленил ее настолько, что она, должно быть, совсем потеряла разум, чтобы делать то, что она делала, и говорить, что она говорила. В зеркале я пытался определить черты своей неотразимости…

Затем быстрый бег на местности. Нужно закаляться, физически развиваться. Давно уже не новые кроссовки почти сразу стали мокрыми. В лесу вот уже несколько дней сильно парило после дождя, но сегодня вновь засияло солнце. Было тепло. Приятно пахло. Я чувствовал себя свободным, могущественным властелином леса: кто кроме меня может наслаждаться этим лесным великолепием глубже и проникновеннее? кто имеет на то основание? кто кроме меня имеет на то право?

С завидной ловкостью я привязал силки к можжевельнику, рассыпал вокруг на должном расстоянии хлебные крошки: верная смерть для жадного глухаря, но большое счастье для охотника. Я — властелин, правитель леса.

Днем я взял рыболовную снасть и пошел к реке. В такую погоду нужно все попробовать. Рыба в реке водилась, я знал, хотя ни разу не поймал ничего, несмотря на то что каждое лето часами просиживал с удочкой. Но прежде рыбная ловля сама по себе была не важна, так, развлечение, но сегодня — совсем другое дело. Сегодня мне повезет! Сегодня счастье должно мне улыбнуться! Нежные девичьи глаза сопровождали меня во всех смелых и трудных делах, наблюдали за каждым движением, а золотистый солнечный свет грел приятно плечи и затылок, играл в листве, обволакивал молодые березки, так что они выглядели натянутыми парусами: сегодня у меня будет рыба! Одна? Нет, уйма, много больше, чем требуется одному человеку для пропитания… однако ее можно сушить, вялить, солить, в общем, как поступают настоящие рыбаки. Может, даже останется немного для тети Линны и дяди Кристена, пусть увидят, каким я стал взрослым и практичным…