Наше преступление - Иван Родионов

Вы же сами по себе, без меня и без других судей, должны решить по совести: виновны ли в предъявленном им обвинении подсудимые или невиновны, и если виновны, то в какой мере, т.е. заслуживают снисхождения или не заслуживают его?

Что же такое есть суд, господа, т.е. вот эта совокупность нас троих, коронных судей, и вас, двенадцати судей совести? Суд, господа, не есть школа. Он не призван исправлять нравы. Он не есть возмездие, не есть месть, не есть устрашение для других. Кто так толкует назначение суда, тот не прав. Ваши приговоры, господа присяжные заседатели, не имеют своей задачей предупреждение и пресечение преступлений. Для этой цели имеется полиция и другие власти. Суд есть суд, не больше и не меньше. Он рассматривает известные дела, определяет меру наказаний за известные преступные деяния или оправдывает подсудимых, и ему решительно нет никакого дела, как то или другое его решение отразится на населении. Забота об этом в круг обязанностей суда не входит. Суду важно только одно: чтобы в каждом деле добраться до возможной правды и чтобы приговор был постановлен по совести, т.е. строго согласуясь с добытой на суде правдой.

«Ну, полетели камешки в мой огород!» – думал между тем товарищ прокурора, с невозмутимо-внимательным видом следя за резюме председательствующего. Но это нисколько не сердило его и не волновало. И он опять вспомнил про радостное письмо, про Петербург, и ему стало весело, ясно, счастливо.

– Обвинитель, – продолжал в том же тоне спокойной, даже вялой беседы председательствующий, – в своем возражении коснулся рубленых ран потерпевшего Кирильева. Он предполагает, что раны эти нанесены подсудимыми топором во время свалки. Основывает он свое заключение на том, что пять минут спустя после совершения преступления подсудимый Степанов грозил топором свидетелю Демину. Обвинитель и полагает, что этим самым топором и были нанесены пострадавшему рубленые раны. Защитник, в свою очередь, приводит опровержения такого предположения. Он говорит, что очевидец преступления Рыжов не видел, чтобы кто-нибудь из подсудимых пускал в ход топор во время свалки, и вообще о том, был ли топор у подсудимых или нет, он не говорил. Кроме того, свидетель Демин хотя и показывал, что Степанов грозил ему топором, но сам сознается, что было темно, хоть глаз коли, да еще на один глаз он крив. Рассмотреть что-либо при таких обстоятельствах, в каких очутился свидетель Демин, трудно. Да даже если, как установлено на суде, Степанов грозил Демину топором, то это еще не доказывает, что этим топором он рубил пострадавшего Кирильева. Вот доводы защиты. Кроме того, – подчеркнул председательствующий, – защитник напомнил о том, что суд руко-водствуется только строго обоснованными данными, выяснившимися на судебном следствии, как-то: наличными вещественными доказательствами, свидетельскими показаниями, разъяснениями экспертов и т.п., всякий же сомнительный, т.е. недостаточно выясненный экспертизой и свидетельскими показаниями факт толкуется в пользу подсудимых, т.е. в смысле смягчения их участи. Это, господа, совершенно верное замечание и пренебрегать им при постановлении вашего приговора не следует. Если у вас закрадется сомнение относительно какого-нибудь обстоятельства или факта, то, конечно, лучше толковать его в пользу подсудимых. И такое толкование не противоречит духу наших законов, наоборот, будет совершенно согласно с их духом, потому что в основу нашего законодательства поставлен глубоко человечный принцип: «лучше десятерых виновных оправдать, чем обвинить одного невинного».

Тут председательствующий долго, скучно и пространно разъяснял, что, может быть, подсудимые и рубили Кирильева топором, а может быть, и не рубили, а кто-нибудь другие, неизвестные. Во всяком случае этот пункт обвинения сомнительный и т.п.

Председательствующий несколько секунд промолчал, собираясь с мыслями.

– Теперь вот о мести. Товарищ прокурора настаивает, что побои были нанесены Кирильеву за то, что он когда-то отобрал у отца подсудимого Степанова свою землю. Степанов решил отомстить за такой поступок, что и совершил, подговорив и угостив водкой двух своих товарищей. Здесь на суде свидетели подтвердили, что действительно шел по округе какой-то темный слух, что Степанов грозил Кирильеву отомстить, но, как заметил в своем возражении защитник, никто из свидетелей не подтвердил тут на суде, что вот он, свидетель, лично от Степанова слышал угрозы по адресу Кирильева или что вот Степанов подговаривал своих двух товарищей избить Кирильева. Все свидетели говорили, что слышали от кого-то другого, но не от самого Степанова, что он грозился убить Кирильева. Такие показания, показания, так сказать, не из первых рук, не вполне достоверны, недостаточны для бесспорного обоснования обвинения в мести. Ведь, переводя на житейский язык, это не более как слух, как предположение, наконец просто, как сплетня, которая, по меткому определению защиты, могла возникнуть и после совершения преступного деяния, т.е. задним числом, может, тогда, когда Кирильев уже умер и был погребен.

Но вы, господа, как судьи совести, в своих решениях ничем, кроме совести, не связаны, и этот темный вопрос должны разрешить, руководствуясь только велениями одной вашей совести, но опять-таки считаю долгом вам напомнить, что всякий недостаточно разъясненный факт или обстоятельство, возбуждающее сомнение, принято толковать в пользу подсудимых, помня мудрый, высоко гуманный завет великого законодателя, что суд должен быть не только скорый и правый, но и милостивый».

Председательствующий еще долго говорил в том же духе, иногда повторяя и растолковывая одну и ту же мысль по несколько раз. Он внимательно следил за тем, достаточно ли хорошо понимают присяжные его толкования, и за тем, насколько улеглось их волнение, вызванное горячей схваткой сторон.

Ему не хотелось отпустить их совещаться прежде, чем они не проникнутся тем взглядом на дело, какой он хотел внушить им. Он же очень заметно склонялся в сторону защиты и подсудимых, стараясь исподволь затушевать действие свидетельских показаний и речи обвинителя. Делал он так потому, что хотел добиться от присяжных если не оправдательного приговора, то хотя бы снисхождения. Хотел же он облегчения участи подсудимых не потому, что верил в их невиновность, – наоборот, он вполне был убежден, что за свои деяния, если судить их по всей строгости законов, они достойны каторги, а потому, что сам он принадлежал к старой школе либеральных юристов, непременный лозунг которых – гуманность, гуманность во что бы то ни стало ко всем подсудимым и особенно к подсудимым из народа.

На мужика старый юрист смотрел, как на ребенка, наделенного от природы всевозможными совершенствами, но изуродованного нашим правительственным строем, систематически угнетавшим и сознательно державшим его в бесправии, в грязи, невежестве и нищете. Поэтому, по его мнению – этот наделенный совершенствами мужик обыкновенно сам не сознает, что делает, и когда совершает преступление, то подавляющая часть вины его падает, конечно, на ту всесильную, злую причину, то есть на правительство, которое сделало его таким дурным. Из этих посылок в голове юриста сам собою сложился логический вывод, что виновен в известном преступлении не мужик, преступление совершивший, а правительство, следовательно, мужика надо не карать, а жалеть и миловать.

Только раз взгляд Бушуева на мужика был ненадолго поколеблен. В начале этой зимы по окончании сессии в соседнем уездном городке он ехал на станцию железной дороги. Дело было под вечер. На дороге в лесу его встретила орущая песни ватага пьяных мужиков, возвращавшихся на нескольких подводах с праздника из какой-то деревни. Завидя барина, мужики принялись озлобленно обругивать его.

Бушуев был опешен и возмущен, хотел остановиться и разъяснить озорникам, с кем они имеют дело и какие последствия их могут ожидать за их озорство, но ямщик ударил по лошадям, и те поскакали во всю прыть. «Тут уж уходить надоть, вашескородие, а не разговаривать, не то убьют…» – разъяснил свой поступок возница.

Мужики погнались. Многоэтажная брань, угрозы догнать и убить некоторое время доносились до слуха насмерть перепугавшегося Бушуева. Но как ни плохи были большие костистые почтовые клячи, уносившие старого чиновника, все-таки мелкорослым заморенным мужицким одрам догнать их было не под силу, хотя хозяева и не жалели для них кнутов и палок.

Мужики скоро отстали.

Перепуганный и возмущенный до глубины души приехал Бушуев на станцию и все время, пока дожидался поезда, в неописуемом волнении метался по маленькому станционному залу, жестикулируя и восклицая:

– А, каково? Да как они смели, мерзавцы? Да за что? Обругивать самыми площадными словами и грозить убить! Меня? старшего члена суда? статского советника? Этого дела так оставить нельзя… Не-ет.