Там, где престол сатаны. Том 1 - Александр Нежный

– В-в-вы-ып-и-и-ть… ж-ж-е-ела-а-ешь?

– А что? – вопросом на вопрос ответил доктор Боголюбов, ни в коем случае не желая напрасно расставаться со своими кровными.

– Д-д-дай на бутыл-лк-ку… У к-ко-оре-еша-а-а о-ч-ч-чередь… с-счас…

И дабы у Сергея Павловича не возникло ни малейшего сомнения в его словах, пусть по известным обстоятельствам несколько невнятных, но зато совершенно правдивых, он точно указал, каким именно местом в очереди завладел кореш, оказавшийся крепеньким пареньком лет двадцати пяти, в пиджаке из черного кожзаменителя и такой же кепке на голове. Этой кепкой паренек и взмахнул, давая, должно быть, знать дружку, чтобы тот поторапливался со сбором пожертвований. Взглядом знатока человеческих душ Сергей Павлович еще раз окинул своих предполагаемых собутыльников и, вверив себя милосердному провидению, твердой рукой передал страдальцу потребную сумму.

Десять минут спустя все трое сошлись в углу магазина и, осмотревшись и не обнаружив вокруг признаков опасности, приступили, причем молчаливо и единодушно доверено было Сергею Павловичу как человеку, способному не расплескать. Он сорвал с бутылки «бескозырку» и налил в протянутый молодым человеком бумажный стакан.

Еще через десять минут, будучи пока совершенно трезвым, Сергей Павлович выбрался на улицу. Разлившийся в желудке приятный огонь уничтожил первоначальные и, надо признать, отвратительные вкусовые ощущения и сулил вскоре благотворные перемены в состоянии души и складе мыслей. Все-таки два полных бумажных стаканчика ему достались. Благородные люди, несмотря на образ жизни и внешний вид. Они его выручили, а он их угостил. Русский народ – самый отзывчивый в мире. И самый добрый. А если мы собственными руками перебили половину соотечественников, то нашей вины здесь нет никакой, ибо всему дурному нас научили евреи. Не забыть также о китайцах, латышах и поляках.

Памятник одному такому поляку возник перед ним в мягких сумерках раннего ноябрьского вечера. Еще огней нигде не зажгли: ни на Пушечной, которую он пересек, ни в «Детском мире», ни в здании Лубянки, потемневшими окнами пристально глядевшем ему вслед. «Ах ты, сволочь!» – в сердцах молвил Сергей Павлович и ногой, уже не совсем твердой, ступил на мостовую, дабы подойти к железному человеку поближе. Спрашивается: зачем? Чего он хотел достичь этим необдуманным шагом? Неужто он верил, что его безрассудный поступок в анналах отечественной истории займет столь же почетное место, как дерзкое появление четырех тогда еще молодых людей на главной площади страны в августовский… не помню, какой именно… день… не могу вспомнить, какого именно года? Нет, он об этом даже не помышлял. То были герои, бесстрашно выступившие против Дракона. У него же просто-напросто много горькой слюны скопилось во рту, и он желал бы плюнуть прямо в рожу железному истукану. Где, однако, был его разум? Как мог он не сообразить, что трехметровой высоты постамент и установленная на нем фигура, от мысов сапог, едва выглядывающих из-под складок длинной шинели, до фуражки с козырьком имеющая в высоту еще семь метров, заранее обрекают его попытку на бесповоротную неудачу? Ибо не доплюнуть было ему до лика идола. Больше того – при господствующем нынешним вечером безветрии плевок вполне мог упасть на голову плюющего. Но Сергей Павлович не допускал даже и мысли, что открытый некогда великим Ньютоном закон может обернуться по отношению к нему такой пакостью. Напротив, он был уверен, что ему удастся заклеймить врага, для чего следует лишь набрать в легкие побольше воздуха, а затем, сложив губы трубочкой, совершить сильный и резкий выдох. М-да. Все-таки в каждом из двух поглощенных им бумажных стаканчиков было никак не менее ста граммов плохо очищенной водки. И на голодный желудок. И без закуски, ибо обмусоленный неведомо сколько раз кружок твердокопченой колбасы, извлеченный из кармана черного пиджака молодым человеком в черной кепке, Сергей Павлович отверг из гигиенических побуждений тогда еще твердой рукой. Однако при воспоминании о ней предложенная ему его новым другом колбаса уже не вызывала брезгливых ощущений. Теперь, может быть, он даже откусил бы от нее крохотный кусочек и, разжевав, проглотил бы вместе с неисчислимым количеством расплодившихся в нем микробов, бактерий, вирусов и прочей гадости. Ничего страшного. Каждый день, когда едим. Слюны во рту скопилось преизбыточно.

Он шагнул в сторону надменно вознесшегося истукана раз, затем другой – и едва не был сбит блистающей свежей черной краской «Волгой» с мальчишкой-рядовым за рулем и толстым генералом на заднем сидении. Тормоза завизжали, мальчишка побелел, генерал же, напротив, побагровел и, приспустив стекло, рявкнул, что пьяного мудака не жаль и задавить. Сергей Павлович попятился и едва не упал, наткнувшись на кромку тротуара. Чьи-то заботливые руки подхватили его, но он не успел оглянуться и поблагодарить неведомого прохожего, так кстати проявившего заботу о ближнем, пусть даже несколько нетрезвом. Трижды нынче он падал – и не упал! Сама судьба его хранила. И генералу ответить он не успел, ибо «Волга» рванула и, мигнув Сергею Павловичу двумя красными огнями, мимо «Детского мира» понеслась вниз, к площади Свердлова. После этого происшествия доктор Боголюбов решил судьбу более не искушать. Вступив на тротуар и почувствовав себя в безопасности, он прежде всего погрозил кулаком вслед унесшемуся в персональном автомобиле генералу (с учетом одной большой звезды на погонах – генерал-майору), затем, оборотившись задом к магазину, а передом – к истукану, ему показал все тот же кулак. Но железный человек даже головы в его сторону не повернул.

– Ну ты! – грозно крикнул ему Сергей Павлович. – Отольются тебе наши слезы!

Прохожие шарахались и обходили его стороной. Ему стало смешно. Бояться. Страх всегда был в России самым сильным чувством. Зажму совесть, продам честь – лишь бы хлеб мне с маслом есть. Макарцев по случаю единодушного голосования на общем собрании «Скорой помощи» – не помню, по какому вопросу, но, несомненно, страна рабов. Прощай, мундиры голубые, и ты, послушный им народ. Не Макарцев. Не в этом дело. Прощай!

Сергей Павлович еще раз пригрозил истукану и побрел вниз, вдоль плотного ряда людей, торгующих всевозможным барахлом. Мужчина средних лет с трагически опущенными углами рта продавал электроутюг, держа его на руках, как младенца; старуха с ним рядом вынесла новенькую, в промасленной бумаге, мясорубку; одноногий парень на костылях опекал картонную коробку с выставленными на ней голубенькими в розовых цветочках чашками, такой же расцветки блюдцами и заварным чайником, выпадавшим из масти темно-синими крутыми боками. Можно было также купить ржавые, но тщательно выпрямленные гвозди от десяти до шестидесяти миллиметров, ядовито-зеленую пластмассовую полочку для ванной, медные вентили, мотки шерсти, мельхиоровые ложки, нарядную кофточку с настоящими кружевами и бывшее в употреблении белое свадебное платье, похожее на бабочку, рождающуюся весной и засыпающую могильным сном на исходе лета. Сергей Павлович почти бежал, спасаясь от умоляющих взглядов и призывных возгласов. Пачка индийского чая со слоном, круг голландского сыра в красной упаковке, блок сигарет «Ява» с десятком коробков балабановских спичек впридачу, «Беломор» пачками и в россыпь – кури, душа, кури и веселись, окидывая проницательным взором народ, вступивший в отчаянную борьбу за выживание. Дымя одной из трех приобретенных у бойкой девицы папирос, Сергей Павлович нырнул в подземный переход, выбрался на противоположную сторону проспекта Маркса, миновал чахлый скверик с печально размышляющим об упадке отечественной культуры первопечатником, гостиницу «Метрополь», день ото дня теряющую былой лоск, и с площади Революции по битком набитому чиновным, торгующим и праздношатающимся людом мрачному тоннелю протиснулся на улицу 25-го Октября. Цыганка к нему привязалась, суля за ничтожные деньги открыть правду былого, настоящего и будущего всей его жизни. Он отмахнулся. «Тогда нехорошо тебе будет!» – ему вслед мстительно прокричала она. «Хуже не бывает», – пробормотал он, останавливаясь напротив дверей ГУМа, жуя мундштук потухшей папиросы и словно раздумывая: пуститься ли ему в бесцельное странствие по главному торговому чреву страны, ныне, правда, почти опустевшему, либо пойти налево, до конца улицы, там свернуть и попытаться снова прокрасться к истукану, либо послать все к такой-то матери, резко взять вправо, спуститься в метро, уехать, наконец, домой, к папе, и со слезами поведать ему об унижении, выпавшем сегодня на долю его сына в приемной на Кузнецком…

Между тем, говоря по чести, Сергей Павлович вовсе не томился размышлениями о том, что делать и куда держать путь. Пусто, ясно и легко было у него в голове. Изредка проплывали в ней обрывки мыслей, друг с другом совершенно не связанных. Так, например, он подумал о прапорщике из приемной, однако не в связи с учиненным им грубым насилием, а в связи, представьте себе, с острой вонью его подмышек. Каково же приходится жене прапорщика, которой супружеский долг повелевает обнимать это вонючее тело, хотя, впрочем, она или притерпелась, или даже пьянеет от звериного запаха под их общим одеялом, ибо, в конце концов, мог же сам Сергей Павлович целовать и миловать Людмилу Донатовну, не обращая внимания на исходящую от нее волну перегара. Проклятье coitus’а. Истинно глаголю вам: бог создал любовь, а дьявол – совокупление. Объявляю также, что виноградная лоза есть творение света, чему наилучшее свидетельство – брачное пиршество в Кане Галилейской. Возможно ли, о братья, представить себе Христа, вместо вина творящего из воды сорокаградусную? Отвечаю: немыслимо. Враг рода человеческого во мраке преисподней изобрел перегонный аппарат, о чем имеется свидетельство в Патентном комитете, расположенном, если не ошибаюсь, в Москве, на Бережковской набережной. К тому же в наше время всеобщих подделок и подмены исконных ценностей гонят, как было указано, из опилок, иначе разве ощутил бы закаленный человек слабые признаки дурноты всего после двух бумажных стаканчиков? Тошно мне. Какое они имеют право травить честных граждан – и, между прочим, за их же собственные деньги – медленно действующим ядом, бесчестно присвоив ему добропорядочное имя «Кубанской»? Кругом обман. Сергей Павлович понурился. В это самое время в густеющих над Москвой сумерках поплыл с детства знакомый перезвон, вслед за которым – он считал – пробило шесть раз. Шесть вечера! Его словно током ударило. Небо темнело, день кончался, пора было принимать окончательное и бесповоротное решение. Сергей Павлович бросил папиросу с изжеванным мундштуком, закурил новую и оглянулся, прикидывая свой дальнейший путь. Благоразумие призывало его немедля отправиться домой, однако он лишь коротко и презрительно рассмеялся в ответ. Прочь! О каком благоразумии может идти речь, когда его миссия не выполнена. Долг плевка остался за ним, и Сергей Павлович не желал покидать сцену, не сказав последнего слова. И он устремился на Красную площадь.