Обращение в слух - Антон Понизовский

Я жила тогда с этой девушкой на Царицыно, но её матери дома не было, мать уехала.

У этой девушки, где я жила, был… мужчина, как говорится, с кем она… имела какие-то отношения. Он не жил на квартире, но отношения у них были.

Я с работы пришла, как обычно, — ну, искупалась, легла.

Вдруг… там было наверное, час, два — но больше двенадцати, потому что в двенадцать я только легла — я проснулась от того, что открылась дверь, слышу.

Открывает вот этот пацан. Он говорит мне: пойдём с нами пить — ну, типа, праздник, двадцать третее февраля.

Я говорю: извини меня (он азербайджанец мальчик), извини, мне на работу утром, то-сё.

Он говорит: давай пойдём.

Я говорю: нет, не «пойдём». Извини, как-нибудь в следущий раз. (Ну так, культурно.)

А он начинает: тебе западло с нами выпить? Что, в падлу тебе? — вот эти дешёвые фразы. Нормальный человек себе такие фразы…

Рынок нас заставляет и материться, и нервничать, и орать, потому что рынок — это очень трудная вещь, — но я не думаю, что я где-то в тюрьме лежала, чтоб так со мной разговаривать: «в падлу» — «не в падлу», вот эти его движения рук вот этих, вот эти пальцы нагибать…

Я так на него смотрю и говорю: слушай, мой дорогой. Во-первых, я сказала: я не хочу! — это первое. Во-вторых, — говорю, — ко мне брат мой в комнату не заходит, когда — я — сплю!

(Там где я выросла — ко мне брат не зайдёт даже в майке. В рубашке заходит, в обычной маечке не заходит: у нас надо, чтоб у мужчины плечи были закрыты. Я даже к отцу на кровать никогда не садилась.)

И я ему говорю: ко мне брат родной не заходит. А может, я без одежды сплю?

И он мне тогда матом! «да мне пофиг», короче.

Я говорю: слушай, выйди, я переоденусь.

А он: нет, вот ты сейчас пойдёшь с нами — что, в падлу? скажи, если тебе в падлу…

Вот это слово «в падлу» он разов сто употребил, пока мы с ним разговаривали.

Я: выйди!

Он говорит: я не выйду, скажи, если в падлу… И дальше маты, не маты… короче, он мне говорит, типа: я твою маму, я твою папу, я твою породу…

Я говорю: слушай, говорю, это ваша порода привык своих матерей материть, сестёр, — у нас так не положено, я не хочу не то что сидеть пить с тобой, я тебя не считаю за человека!

Я знаю, что это грех. Я тоже была в эмоциях, мне тоже руку в рот не клади. Я сама знаю… но зачем сидеть сейчас лицемерить, из себя ангела делать, правильно? Какой я есть, я не скрываю. Я знаю все свои недостатки… и в то же время достатки.

Я ему говорю: слушай, выходишь, нет?

А он мне: да я тебя… там то, сё…

А я вот так на диванчи… на кресличке лежала, которое так выскакивает и раскрывается — я в одежде, только в ночной.

И он подскакивает, короче…

Я говорю: ты тупой?! — говорю, — ты вообще больной?! Тварь, — говорю, — выйди отсюда!

Вот такие фразы я озвучила.

И он на меня опять: да я твою маму…

До моей мамы, — говорю, — тебе, — говорю, — урод, далеко, чтобы ты её… вообще имя её произносил! Это твоя мать, — говорю, — такая, что такого урода как ты родила и сейчас спит спокойно!

Как я это сказала — как он меня здесь схватил, а я в ночнушке была, так, сюда… Это было первый раз в моей жизни, кто-то меня сюда взял… Ну, ночнушка вот так у меня была… и, короче, вот так у меня на столе нож от хлеба. Я не знаю, как я до этого ножа… я вот так вытащила этот нож… Ну, может, или бы напугать… я не то что прям дикая… Я вот знаю, я буйная — да, я буйная: слово скажешь — я два, подерёшься — подерусь! Но я тоже знаю, что у меня не хватило бы силы воли человеку нож сунуть: я на каких нервах бы ни была, я на это очень слаба, я на кровь очень слабая. Ну вот вы: в каком бы бешенстве ни были — вы же понимаете, что вы ножом даже кошку не тронете, там, собаку, не то что человека… Я от испуга схватилась, я этим ножом — я хотела его напугать, и в это время сестра вошла, вот эта, с кем он… и он меня отпускает, вот так её берёт и на меня кидает! — ну, свою девушку, кто моя родственница…

И я от страха вот это кидаю, нож, вся в истерике, плачу, как будто я их порезала!.. Я испугалась: хоть там секундно было, я испугалась! А если бы она быстро вошла, нож её бы задел, я от испуга испугалась, понимаете? И заплакала, заплакала!

А она говорит: «Чё ты плачешь. Он ко мне в гости пришёл». И вот её фраза, сестры фраза: «Ты у меня дома живёшь: изволь уважать моих гостей».

Вот это уже был предел!

Я схватила летние тапочки резиновые, на ногах нет носков, по дороге схватила гамаш, куртку, выскочила, трясусь…

Гамаши — это чулки?

Ну как колготочки, да, но без пятки, вот без носочка без этого… как лосины. Выскочила и рыдаю, рыдаю…

А дело зимой?

Это двадцать третее февраля было! И я плачу, знаете, прямо на улице, выскочила на улицу, меня вот так трясло всю: пять, десять минут, зимой много там постоишь? И я бегала вокруг дома, чтоб не замёрзнуть… У меня слёзы до губ не доходили, они мёрзли у меня прямо вот по щекам…

Потом обратно в подъезд зашла. У них в подъезде здесь мусорный бак, и батарея идёт. Например, первый этаж и второй, между ними там батарея. Я там сидела у батареи… они не вышли, меня не искали: им как-то без разницы было. Матери нет, лафа — её друзья, его друзья там…

И уже в шесть часов я зашла там, оделась, ушла на работу. Там на работе ещё стояла ждала, пока контейнер открылся — зашла в контейнер к себе. Пока чай выпила, пока то-сё…

Потом уехали из этой квартиры?

Я сразу уехала. Я больше вообще… я её не могла даже видеть. И я уехала оттого, что боялась, что у меня кто-то дома узнает. Если дома узнали бы, что у неё ночью дома мужчина, то-сё… такие вещи уже… ей бы плохо было.

Убили бы?!

Нет, конечно, убить не убили бы… кто её убьёт. Просто бы от неё отказались родители, родственники. Она бы нормального мужа достойного, который может себе заработать… ну, не пьянчужка какой-нибудь, а нормальный пацан на неё не посмотрел бы уже. Потому что у нас город маленький…

Может, я из-за этого… третий год я всё это держала. И сейчас я вот с этих стен — встану, выйду — об этом никто не узнает. Это вот первый раз, что я высказалась про ту ситуацию…

Спасибо.

Может, просто скопилось так… Может, первый раз у меня кто-то спросил: ну, как у тебя дела? Что у тебя произошло в жизни?..

Так что вот, душевно вам рассказала.

III. Черный

— Не желаете? — Дмитрий Всеволодович приподнял бутылку вина и покачал ею из стороны в сторону, как маятником. — Патриотическое, между прочим? «Suworov»[55]?.. Ну, как желаете.

Когда стало известно про скорый отъезд Белявских, всё в доме задвигалось. Наверху захлопали двери. Что-то царапало по полу, то и дело звонил телефон, стонали ступеньки. Анна с Лёлей исчезли, но появился Дмитрий Всеволодович с початой бутылкой.

Первым побуждением Фёдора было уйти, но потом он подумал, что будет достойней с его стороны — спокойно расстаться с Белявскими. Скоротать время, оставшееся до их отъезда — часа полтора или два, — за каким-нибудь малозначительным разговором.

— Я хотел вас спросить как филолога… — пощупал почву Федя. — Эта девушка — карачаевка — рассказывала про коня Каракуша: я вспомнил —

— «Кара-куш». «Чёрный» — кто?

— Орёл. «Чёрный орёл». Я вспомнил ваши слова про «Каренину» и «Карамазовых». Удивительно, но я прежде не замечал сходства. Вы считаете, это родственные слова?

— Что значит «считаю»? — Дмитрий Всеволодович развалился в кресле. — Чего тут «считать»? «Кара» — тюркское слово. «Кара-кум» — чёрный песок. «Кара-гёз» — чёрный глаз. «Кара-тай» — чёрная речка или чёрный овраг. «Кара-мазый» — тёмный, чернявый, здесь корня два: тюркский и старославянский. «Каренин» — от «карий», всё то же самое: тёмный, чёрный…

— Удивительно, что у двух великих писателей две великие книги…

— Не просто великие. Главные книги, которые названы по именам персонажей.

Не «Каренин» главный герой, не «кар», а «Каренин-а», «ка-ра». «Кар-ренин-а» — «Кара-мазовы», «ка-ра» — «ка-ра».

— Вы видите здесь какой-то… особенный смысл?

— Я вижу несколько смыслов. Во-первых, само слово «кара». Эпиграф помните «Анны Карениной»?

— «Мне отмщение…»

— «…и я воздам». Сам Толстой с первых строк заявляет, что книга — о воздаянии. «Воздаяние» — буквально «кара». Понятно? Понятно.

Теперь «Карамазовы» — что такое по жанру? «Карамазовы» — криминальный роман, детектив. Есть классическое преступление — и наказание, «кара».

Но этот уровень — очевидный. А есть ещё внутренний уровень.

Мы как любители компаративной этимологии понимаем, что слово помнит свой корень. И если в слове есть эта тюркская «чернота» — она никуда не девается.