Жизнь Антона Чехова - Дональд Рейфилд

Предложение Смагина в Машиной жизни было по счету третьим. Она приближалась к тридцатилетию, так что это мог быть ее последний шанс. Антон рассказал о сватовстве Смагина Суворину, а тот – Кундасовой; Петербург и Москва снова наполнились слухами. Смагина ожидали в Мелихове 23 марта; Маша же, нарочно задержавшись в Москве, приехала туда лишь за день-два до его отъезда. Смагин воспринял это как отказ и, сдерживая раздражение, переключился на разговоры о сельском хозяйстве (обещание прислать зерно он тем не менее выполнил). Но в письме Маше от 31 марта он дал волю чувствам: «Мне стоило больших усилий воздержаться от скандальной сцены в Мелихове. Поймите, что я в состоянии был раздавить Вас там – я Вас ненавидел <…> и только то радушие, с которым встретил меня Антон Павлович и ко мне все время относился, – меня спасло»[241].

Спустя четыре десятилетия, 28 июля 1929 года, он снова напомнит о своих чувствах Маше: «Несмотря на то что с 25 марта 1892 года прошла целая жизнь <…> для меня Вы остаетесь самой очаровательной и несравненной женщиной. Желаю Вам здоровья и долгой жизни; а пожелал бы хоть перед смертью с Вами повидаться»[242].

Антон позже скажет Суворину о своей сестре: «Это единственная девица, которой искренно не хочется замуж». Лишь годы спустя Маша убедится в том, что в замужестве она была бы менее счастлива, чем в роли секретарши своего брата. Уже в пожилом возрасте она призналась племяннику Сергею, что ни разу в жизни не влюбилась по-настоящему[243].

Отвадив той весной Машиного поклонника, Антон не менее сурово обошелся и со своими воздыхательницами. До Пасхи ни одна из них не отважилась показаться в Мелихове. Огорченные тем, что он всех покинул, они стали реже писать. Антон был занят закладкой сада и тоже не находил времени для писем, однако 7 марта он разразился длинной женоненавистнической тирадой в письме к Суворину: «Больше всего несимпатичны женщины своею несправедливостью и тем, что справедливость, кажется, органически им не свойственна. Человечество инстинктивно не подпускало их к общественной деятельности; оно, Бог даст, дойдет до этого и умом. В крестьянской семье мужик и умен, и рассудителен, и справедлив, и богобоязлив, а баба – упаси Боже!»

Досталось и Елене Шавровой. Один из ее рассказов Антон потерял, другой отправил в печать, распорядившись за нее, чтобы гонорар пошел в пользу голодающим. Рекомендуя её председателю Московского филармонического общества князю Урусову, не поскупился на краски: «Играть ей очень хочется, а актриса она, повторяю, очень недурная. Первое впечатление она дает какое-то сюсюкающее – не смущайтесь этим. У нее есть огонек и задор. Хорошо поет цыганские песни и не дура выпить. Умеет одеться, но причесывается глупо».

Маша тем временем с «удивительным бескорыстием», по словам Антона, в будни преподавала в «молочной» гимназии, а в выходные приезжала сажать огород. Из-за того, что у начальницы были денежные затруднения, она, как и остальные педагоги, временами не получала жалованья. Ни одна из Машиных подруг в Мелихове не появлялась. Записка, написанная Антоном Лике, была столь же холодна, как и тогдашняя пасхальная, погода: «10 градусов мороза. Маша просит Вас приехать на Страстной и привезти духов. Я бы и сам купил духи, но в Москве я буду не раньше Фоминой недели. Желаем всего хорошего. Тараканы еще не ушли, но пожарную машину мы все-таки осмотрели[244]. Машин брат».

Спустя два дня он дразнил ее насчет дачи, намекая, что она снова проведет лето с Левитаном и Кувшинниковой, и закончил письмо легкомысленным парафразом лермонтовских строк:

«Лика, не тебя так пылко я люблю! Люблю в тебе я прошлые страданья и молодость погибшую мою». Второго апреля, посылая Маше список необходимых покупок, он прибавил: «Привези Лику». Нарушив семейную традицию встречать Пасху в кругу родных, Лика приехала в Мелихово[245]. Не заставил себя ждать и Левитан. На пасхальную службу в мелиховской церкви, не имевшей собственного клира, Чеховы пригласили священника из Давыдова монастыря: семейство и гости изображали хор, а Павел Егорович, тряхнув стариной, выступил за регента, Антон старался держать Лику и Левитана порознь – на Светлой неделе мужчины отправились на охоту, и последовавший досадный эпизод нашел затем отражение в «Чайке». О нем Антон рассказал Суворину:

«У меня гостит художник Левитан. Вчера вечером был с ним на тяге. Он выстрелил в вальдшнепа; сей, подстреленный в крыло, упал в лужу. Я поднял его: длинный нос, большие черные глаза и прекрасная одежда. Смотрит с удивлением. Что с ним делать? Левитан морщится, закрывает глаза и просит с дрожью в голосе: „Голубчик, ударь его головкой по ложу…“ Я говорю: не могу. Он продолжает нервно пожимать плечами, вздрагивать головой и просить. А вальдшнеп продолжает смотреть с удивлением. Пришлось послушать Левитана и убить его. Одним красивым, влюбленным созданием стало меньше, а два дурака вернулись домой и сели ужинать».

Возвратившись из Мелихова, Левитан обнаружил, что Чехов обошелся с ним хуже, чем с вальдшнепом. О рассказе «Попрыгунья», появившемся в двух номерах журнала «Север», заговорила вся Москва. Героиня «рассказика» – замужняя женщина с внешностью Лики Мизиновой и биографией Софьи Кувшинниковой – заводит роман с распутным художником, сильно смахивающим на Левитана. Мужа Попрыгуньи, праведного доктора (с чертами доктора Кувшинникова и в чем-то доктора Чехова), сложившаяся ситуация доводит до гибели. Реальный доктор Кувшинников остался жив и здоров, и его всепрощающая преданность, о которой не раз упоминала в дневниках реальная жена, украсила образ доктора вымышленного. Софья Кувшинникова, сорокадвухлетняя темноволосая женщина и талантливая художница, тем не менее узнала себя в героине – двадцатилетней блондинке и бездарной мазиле. Нашлись и другие прототипы – актер Ленский, посещавший салон Кувшинниковой и как-то посоветовавший Чехову не писать пьес, узнал себя в одном из второстепенных персонажей, «толстом актере».

Прочитав рассказ, Софья Кувшинникова надолго прекратила общение с Антоном. Ленский прервал знакомство со всеми Чеховыми на восемь лет. Левитан хотел драться с Чеховым на дуэли, однако ограничился тем, что отдалился от него на три года. (Впрочем, у него были проблемы посерьезнее: полиция выдворяла из Москвы евреев, и ему пришлось уехать; вернулся он лишь благодаря вмешательству доктора Кувшинникова, служившего в военном госпитале.) Закончились и отношения Левитана с Кувшинниковыми – лето 1892 года, по свидетельству Софьи, они провели вместе в последний раз. Доктор Кувшинников предпочитал хранить молчание, однако и он больше никогда не общался с Антоном.

Лика оскорбилась не меньше, чем Кувшинниковы и Левитан, но поскольку была влюблена в Антона, повела себя мудрее его: «Какой Вы дикий человек, Антон Павлович. <…> Я не обижалась и вообще никогда не обижаюсь. <…> Я отлично знаю, что если Вы и скажете или сделаете что-нибудь обидное, то совсем не из желания это сделать нарочно, а просто потому, что Вам решительно все равно, как примут то, что Вы сделаете. Будемте жить мирно…»[246]

Ни упреки Лики, ни потеря Левитана, друга десятилетней давности, похоже, Чехова не тронули. Равно как и визит бывшей невесты Дуни Эфрос, вышедшей замуж за адвоката и выпускника таганрогской гимназии Е. Коновицера. Антон жаждал общения лишь с Сувориным и Павлом Свободиным. Двадцать второго апреля, на следующий день после отъезда Дуни Эфрос, Суворин пожаловал к Антону в Мелихово, однако после своего роскошного особняка в Петербурге не смог выдержать и двух дней в скверно отапливаемых дымных комнатах без ватерклозета, а также без рессорной коляски, чтобы доехать до станции. Двадцать четвертого апреля, забрав с собой Антона, он уехал в Москву, и вдвоем они провели три дня в комфортабельных номерах «Славянского базара». Пока Суворин отсыпался, Антон писал. В течение последующих пяти лет Мелихово оснастится всеми необходимыми удобствами, но убедить Суворина снова приехать туда будет невозможно: впредь, по дороге на юг, он будет встречаться с Антоном на станции Лопасня.

В Мелихово Антон вернулся с Павлом Свободиным – Павел Егорович как раз сотворил молебен на посев двенадцати гектаров овса. До мая, если не считать краткого визита Дофина, Свободин был единственным чеховским гостем. В следующий раз он приедет в июне. Чеховы подумывали отвести ему «свободинскую» комнату в будущем флигеле. Все свое время до открытия театрального сезона Свободин посвятил Антону: как актер и как пациент, он относился к нему с неизменным восхищением и преданностью.

Антон писал рассказ «Палата № 6», предназначавшийся для московского ежемесячного журнала «Русское обозрение». Редакторы, заплатив ему 500 рублей аванса, были готовы напечатать любую присланную им вещь, однако мрачный тон и либерализм нового чеховского творения пришлись им не по вкусу. Самым подходящим для подобного сочинения мог бы стать левый журнал «Русская мысль», но двумя годами раньше Чехов поссорился с его редакторами В. Лавровым и В. Гольцевым. Благодаря тактичному посредничеству Свободина Антон в конце концов восстановил отношения с людьми, когда-то назвавшими его «беспринципным» писателем, однако передать рассказ из «Русского обозрения» в «Русскую мысль» удалось лишь к 23 июня. Свободин ввел Чехова в круг либералов «Русской мысли» – непримиримых врагов суворинского «Нового времени». Антон же мало чем мог быть полезным другу. Сердце Павла Свободина устало перекачивать кровь по изъеденным туберкулезом легким. После отъезда Свободина, 25 июня, Антон написал Суворину: «Был у меня Павел Свободин. Похудел, поседел, осунулся и, когда спит, похож на мертвого. Необыкновенная кротость, покойный тон и болезненное отвращение к театру. Глядя на него, прихожу к заключению, что человек, готовящийся к смерти, не может любить театр».