Франкский демон - Александр Зиновьевич Колин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Но, монсеньор... — возразил барон Рамлы. — Война есть война, а император вёл немало войн, как и подобает правителю. В каждом сражении, чьей бы победой оно ни заканчивалось, потери несут обе стороны. Что же станет с полководцами, если к ним по ночам начнут являться солдаты, павшие в битвах? С ними теперь Господь, их душам нечего беспокоить монарха.
— Всё так, сын мой, — согласился Гвильом. — Его мучает другое. Он не может простить себе, что не вмешался, лично не возглавил контратаку и тем погубил войско. Кроме того, супруга его очень убивалась, оплакивая судьбу младшего брата, сложившего голову в этой несчастной битве. Она очень любила Бальдуэна.
— Что ж поделать, монсеньор? Ведь он погиб, как полагается рыцарю, сражаясь за своего сюзерена. Разве подобает монарху думать о погибших солдатах и женских слезах, что пролиты на их могилах? Ему надлежит печься о благе живых, тех, кто надеется на его милость, полагается на мудрость и силу.
Архиепископ Тирский покачал головой и вздохнул.
— Вот именно, — сказал он. — Когда великий правитель вдруг начинает размышлять о том, о чём думает император Мануил, значит, он вольно или невольно подводит итог своей жизни. И, что особенно печально, ничего нельзя исправить, нет никакой возможности хоть как-нибудь предотвратить беду. Несмотря ни на что, базилевс даже не сделал распоряжений на случай кончины, он упорно верит, что проживёт ещё долго...
Впрочем, где уж нам учить других, когда мы бессильны в своём отечестве? Нет ли у вас, сын мой, такого чувства, будто Господь нарочно испытывает нас? Проверяет, достойны ли мы того, что оставили нам деды-прадеды?
— Есть, ваше святейшество, — тихо признался барон. — Подобно строителям башни Вавилонской... даже и не им самим, а... не знаю, как и выразить это. Кажется мне порой, будто на разных языках говорим мы с Куртенэ, Храмом и бароном князем Ренольдом. А король, как маятник, склоняется то к ним, то к нам...
— Его величество был очень способным и чувствительным мальчиком, — произнёс Гвильом. — Любил учиться, постигать науки, я так радовался за него и за всех нас, пока не открылась болезнь... Мне особенно тяжело видеть, как ужасная язва поедает его год за годом. Как ни печально, но судьба его предрешена, оттого я особенно рад вашей помолвке с принцессой. Дай-то Бог, она родит вам здоровых сыновей... Наше спасение в единении всех сил королевства, наше будущее только в наших руках, ну и в руках Господа, конечно. Никто другой не сможет нам помочь.
Бальдуэн счёл должным возразить:
— Но... монсеньор? А как же клятва королей Франции и Англии? Они взяли крест и дали обет прийти нам на помощь, как только урядят с неотложными делами в своих землях.
Архиепископ внимательно посмотрел на барона, которого уважал за ум и, особенно, образованность, не столь часто встречающуюся и не пользовавшуюся ещё среди западного рыцарства должным почтением. Наивность рыцаря удивляла. Как стало очевидно Гвильому, сеньор Рамлы искренне полагал, что нестроения в королевстве Иерусалимском есть явление исключительное, и в иных странах короли и герцоги не сталкиваются с точно такими же проблемами.
— Едва ли они когда-нибудь смогут добиться порядка у себя дома, сын мой, — проговорил тирский святитель. — Оба супруга прекрасной Алиеноры Аквитанской, и нынешний, и особенно бывший, соревнуются о её приданом. Да и как не понять их? В руках у короля Анри половина французских земель. Им никогда не решить спора. А даже и случись такое, собственные бароны тут же поссорятся с сюзеренами, и начнётся ещё худшая кутерьма... Нет, не чужие монархи нужны Святой Земле, а лишь воины, рыцари и простые солдаты... А пуще всего нужен нам теперь мир с соседями, время, чтобы королевство могло окрепнуть, набраться сил.
— И время не за нас, ваше святейшество. Мы заключили с Саладином перемирие. Позиции султана оно, несомненно, усилило, а вот наши... Впрочем, нам ничего не оставалось делать. Если бы только тамплиеры не смяли наши ряды во время трусливого бегства с поля боя! — Сообразив вдруг, что архиепископу может показаться, будто он вздумал помахать кулаками после драки, Бальдуэн поспешил выразить согласие с собеседником: — Да, вы совершенно правы, только единство спасёт нас. А его нет...
— Как это ни прискорбно, сын мой, — кивнул Гвильом и набавил: — Ни в князьях светских, ни в церковных...
Он намеренно не стал развивать тему, барон сделал это сам.
— Монсеньор, может, и грешно обсуждать это, может, и преждевременно, но... — начал он нерешительно и, приложив руку к сердцу, продолжал: — Его святейшество Амори́к де Несль плох, а архиепископ Кесарийский и Куртенэ ждут не дождутся его смерти, чтобы проглотить патриарший престол. От своего лица, а также от имени брата и графа Раймунда прошу вас вмешаться. Мы тоже не сидим сложа руки, но... если уж в нас не будет единства, чего же тогда говорить про всю Землю? Если с патриархом, да продлит Господь его дни, что-нибудь случится в ближайшее время, Графиня добьётся своего, она посадит на его место Ираклия... Вы что-то сказали, монсеньор?
Видя, как зашевелились губы Гвильома, Бальдуэн умолк, решив, что просто не услышал слов архиепископа Тира. На самом же деле тот ничего и не сказал, ему не слишком хотелось делиться с бароном плодами горьких раздумий.
— Святой Крест Господень, потерянный и вновь обретённый одним Ираклием, будет другим Ираклием потерян уже навсегда, — произнёс Гвильом и пояснил: — Существует пророчество... Что можно сделать? Я лишь молю Бога, чтобы оно не сбылось[47].
С тех пор Бальдуэн не раз вспоминал их с советником короля беседу, но особенно часто то, что сказал канцлер под конец разговора. Какой-то безысходностью веяло от слов архиепископа, когда он произносил их.
«Клянусь, если случится мне стать у трона, — твёрдо решил барон Рамлы, — я сделаю всё, но не допущу Ираклия на святительский престол Града Господнего».
Со смешанным чувством радости и тревоги поднимался он на палубу галеры, в конце зимы 1180 года от Рождества Христова отплывавшей из Константинополя в Сен-Симеон.
* * *
Они скакали через лес — прекрасный, светловолосый, голубоглазый рыцарь Галлард на вороном коне, рядом с ним на белом — юная королева Женевьева с бледным лицом
