Одиночество вещей - Юрий Козлов

— Здравствуйте, — сказал Леон, — помните, мы сидели в райкоме рядом, когда выступал учёный из Москвы. Я его сын. Помните?

— Здравствуйте, — равнодушно отозвалась женщина. — Не помню.

— Как же так? — растерялся Леон. — Недавно было.

— Может быть, — не стала спорить милая женщина.

— Вы, случайно, — заговорщически понизил голос Леон, как если бы был партизанским связным, нелегально прокравшимся в оккупированный город, — не вышли из партии?

— Даже если бы меня избрали подпольным генеральным секретарём, — усмехнулась женщина, — тут тебе не поселиться.

— А Валериан? — воскликнул теснимый пожилым насупленным боем Леон. — Где он? Как поживает?

— Понятия не имею, — раздражённо отозвалась женщина. — У нас тут теперь демилитаризованная зона.

Бой уже оттеснил Леона от стойки и, вне всяких сомнений, вытеснил бы из холла к чёртовой матери, если бы Эпоксид не положил пожилому бою на плечо литую бронзовую руку.

— С нами, — заявил Эпоксид. — Платит она, — указал на Лени.

А вот платить-то Лени как раз и не хотела. Она резко возразила Эпоксиду на железном немецком, и тому пришлось переложить литую бронзовую руку уже ей на плечо.

Леон подумал, что не существует в мире убывающего дружелюбия. Никто нигде не радовался ему. Он открыл было рот, чтобы повторить, что вполне может переночевать в машине, но вспомнил, что и машина принадлежит Лени. Конечно же, ей не хочется, чтобы Леон спал (дышал, сучил во сне ногами) в её машине.

— Двухместный и одноместный, — не снимая с плеча Лени литой руки, произнёс Эпоксид.

Бывшая райкомовка положила на стойку ключи.

Прежде чем у Леона достало решимости развернуться и уйти в ночь, Эпоксид со словами: «До завтра!» протянул один ключ ему.

В номере Леон ощутил, как чудовищно, нечеловечески устал. То была нехорошая — с утратой достоинства — усталость. Так сначала «устаёт», а потом разваливается на куски металл. Сходят с лица земли народы. Не говоря об отдельных людях, которые «устав» продолжают жить, только вот считать их людьми уже затруднительно.

Обрушившись в пропылённой, вымоченной дождём, высушенной ветром одежде на застланную кровать, Леон подумал, что если немедленно не поднимется, не уйдёт в глухую нелидовскую ночь, то впустит в душу эту самую гибельную усталость. «Пока не намял покрывало… — обречённо сквозь шум в голове решил Леон. — Сосчитаю до ста и…» И заснул.

Проснулся от стука в дверь.

Было темно. За окном пошаливал ветер. Позванивало неплотно укоренённое в раме стекло. Пробуждение от ночного стука в дверь — скверное пробуждение. Холодный пот прошиб Леона прежде, чем он включил светильник над кроватью, принял вертикальное положение, хрипло каркнул в белый прямоугольник двери: «Да-да, войдите!»

Вошёл Эпоксид.

Он был в красных спортивных трусах с лампасами, в синей майке со светящейся на груди надписью: «Chanel». В руках держал полиэтиленовый пакет, из которого выставил на стол три жестяные банки пива.

— Спишь? — странно, совсем как некогда Платина, поинтересовался Эпоксид.

Как будто Леон мог чем-то другим заниматься ночью в одиночестве в чужом городе в гостинице после сумасшедшего дня.

— Уже нет, — сказал Леон, не представляя, зачем понадобился Эпоксиду.

Эпоксид вдруг покачнулся, ухватился за спинку стула. Леон понял, что он сильно пьян.

Обретённая Леоном по воле Бога свобода, в сущности, мало что значила в мире усугубляющегося абсурда. Для чего Эпоксид разбудил его среди ночи? О чём собирается с ним говорить? Вид у Эпоксида был какой-то пьяно-озадаченный. Тих был Эпоксид и смотрел на Леона если не с почтением, то с непонятным уважением, как младший товарищ на старшего. Хотя никак не мог Леон быть Эпоксиду старшим товарищем: ни по возрасту, ни по взглядам. Единственно, мог быть товарищем во Христе, если бы только оба не были атеистами. И тем не менее Эпоксид смотрел на Леона не так презрительно, как раньше.

Чтобы заполнить паузу, дать Эпоксиду время собраться с мыслями, Леон вскрыл банку с пивом. Над чпокнувшей банкой встало крохотное белое облачко, которое, впрочем, мгновенно, как будто его и не было, рассеялось. Пиво было холодным, резким и приятным на вкус.

Пауза затягивалась.

— Я посланник, — вдруг объявил Эпоксид. — Посланник доброй воли.

Леон подумал, что Эпоксид, скорее, посланник белой горячки, но промолчал.

— Ты, конечно, волен отвергнуть, моё дело передать тебе деловое предложение, — выговорив эту сложную фразу, Эпоксид погрузился в долгое — с кратким забытьём, храпным (со вздрогом) пробуждением — совиное молчание.

— Какое предложение? — удивился Леон.

— Гнусное, — неожиданно быстро и коротко ответил Эпоксид.

— Не передавай, — посоветовал Леон.

— Ладно тебе, — хмыкнул Эпоксид. Он уже смотрел на Леона не как на старшего товарища, а как на придурка, которому привалило счастье, но который этого не понимает. — В общем, Лени, она… денег много, главный художник по тканям, акции, домишко, туда-сюда, ты ей понравился, понял? Такой, говорит, молоденький, а уже весь в шрамах, как наёмник, как офицер, как её папаша, погибший за рейх. В общем, не возражает, чтобы её на пару. Заплатит за гостиницу, отвалит тебе двести марок. Пошли, а? — похабно подмигнул Леону. — Покажем ей кузькину мать! Между прочим, она вполне. Каждый месяц проверяется на СПИД. Верняк! Чего ты теряешь, Леонтьев? Ты хоть одну живую бабу в жизни видел?

— А так она за гостиницу не заплатит? — Какой-то это был не тот вопрос. Леон растерялся, спросил, лишь бы собраться с мыслями.

— Забудь. Я заплачу. Пошли? — Вскочил упругий, как бы уже протрезвевший, в красных спортивных трусах с лампасами и в синей майке со светящейся надписью на груди.

— Я, собственно, — пробормотал, загипнотизированный светящимися потусторонними буквами, Леон, — это… Нет.

— Ну-ну, — вдруг как-то уж слишком вплотную приблизился к нему Эпоксид, коснулся его шеи губами. — Не дури. Всё будет нормально.

Леон испытал ужас, в сравнении с которым нападение хачиков было приятным воспоминанием.

— Мне надо в душ! — закричал Леон, врубил на полную мощность радиоприёмник, к счастью, настроенный на ночную программу, — передавали какую-то похабщину, схватил в руки графин с водой, чтобы Эпоксид понял: шуму будет много.

— Давай вместе? — улыбнулся Эпоксид.

— Что… вместе?

— Выключи радио, Леонтьев. В душ вместе. Я так устал, — вдруг жалобно и беззащитно произнёс Эпоксид. — Я так одинок! — В глазах блеснули слёзы.

— Иди-иди, — с графином наперевес Леон выпроваживал Эпоксида из номера.

— Неужели, думаешь, я голубой? — вдруг совершенно другим — мужественным и спокойным голосом каратиста проговорил Эпоксид. — Пошли! Двести марок — программа-минимум. Мы её покруче раскрутим! — И вышел.

Леон немедленно запер дверь.

В номере было жарко, но его колотил озноб. Лоб покрылся холодной испариной. Леон полез в карман за платком, рука наткнулась на свёрнутые бумажки. Леон выхватил бумажки, бросил в пепельницу и вдруг увидел, что это франки, которые ему навязала ночью под яблоней Платина.

Сдачу бывшая райкомовка после томительной работы на калькуляторе выдала Леону почему-то в датских кронах.

Леон вышел из гостиницы. Июльская нелидовская ночь объяла его.

Куда лежал путь Леона?

Конечно же, на вокзал.

Бывшая партийная, а ныне валютная гостиница находилась почти что за городом. Час, наверное, лунно пылил Леон мимо чёрных изб и домов, подталкиваемый в спину тёплым, как бы вспотевшим от усердия ветром.

Шоссе незаметно вывело его на центральную улицу, а я там и на главную нелидовскую площадь, где мирно соседствовал и райком-горком под свиным знаменем и частично отреставрированный храм, некоторые купола которого уже были позолочены, остальные же — пока только обтянуты серебряным в ночи цинком. И по-прежнему торчал в центре площади истукан, похожий во тьме на слетевшего с небес демона.

Ноги сами поставили Леона перед истуканом. Он долго и неизвестно зачем переводил взгляд с чудовищных ортопедических его ботинок на далёкую голову в лунной кепке. Бесконечно пуста при этом была душа Леона — ни ненависти, ни симпатии, ни обиды, никаких чувств, только превосходящая меру усталость, которая, как тяжёлая радиоактивная вода, до краёв наполняет душу, оставляя её пустой.

Чем дольше смотрел Леон на истукана, тем очевиднее ему становилось, что никакой нормальный человек уже не может испытывать к нему никаких чувств, следовательно, вся нынешняя круговерть вокруг него — решительно ничто! Леон вспомнил, как однажды отец долго смотрел на свою старую визитную карточку, где были указаны его прежние должности, премии, учёные звания, а потом сказал: «Теперь мне потребна иная визитная карточка: такой-то такой-то — Никто и имя ему Ничто!»