Одиночество вещей - Юрий Козлов

В превращении балагана в хлев был бы смысл, если бы был жив новый русский фермер дядя Петя. Но он лежал мёртвый в просторной белой бане, в какой пристало париться царю или президенту, но никак не нищему, запойному фермеру. Жизнь в Зайцах сейчас протекала под гнётом тайны о смерти новорождённого русского фермера. В угоду тайне Леон платил шоферюгам ни за что.

— Обещал мясом или кролями, — сообщили они.

У Леона возникло чувство, что он предаёт. Но кого? Не дядю же Петю, которого уже невозможно предать? Не кролей же, которым он распахнул ночью клетки?

Шоферюги быстро подсчитали, сколько больших, малых и средних кролей им причитается. Вытаскивали из клеток за уши, бросали в мешки. Уносили шевелящиеся живые мешки в тягачи.

Каким-то образом, хотя Леон был готов поклясться, что они ни с кем в Зайцах не разговаривали, шоферюгам сделался известным факт дяди Петиной смерти.

— Давай остальных возьмём, — предложили они. — Тут народ нищий, а мы нормально заплатим.

Леон согласился.

Кролям была дарована ночная звёздная свобода, их ждали сытные заливные и сухие луга, поля и леса, братья-зайцы и чернобыльский волк, потому что, увы, свобода без рыщущего волка невозможна. Но они выбрали клетки, обернувшиеся грязными мешками, тягачами-амфибиями, уносящими их неизвестно куда.

Впрочем, никто не знал, что правильно, а что нет. Мир давно сошёл с рельсов. Сумасшедший машинист вёл его сквозь неподдающиеся осмыслению просторы. Сумасшедший проводник размещал на лучших местах худших из людей, лучших же ссаживал, хорошо, если не сбрасывал на ходу на нищих призрачных полустанках. Вполне возможно, кролей ожидала более счастливая участь, чем если бы они выбрали ночную звёздную свободу и прочее.

— Жди гостей, — усмехнулся на прощание шоферюга.

— Каких? — тускло полюбопытствовал Леон.

— Когда ехали, порвали две высоковольтные линии. Не пролезали с этими вагонами. Полрайона как минимум без электричества. Нас в независимой Латвии хрен найдут, а сюда точно заявятся. Имей в виду.

Отогнав кроличьи видения, Леон заставил себя слушать Эпоксида.

— Есть объёмная импортная красочка под пыль, — объяснял Эпоксид. — Ею тонируется кузов, будто весь мятый-перемятый. Колёса покрываются специальным составом, чтобы, значит, казались лысыми. Ну, по лобовому стеклу жилку паутиной, чтобы как разбитое. На внутреннюю отделку надувается дрань. Но мелочи кое-что. Сиденья как будто порезаны, окурки там на полу. Один попросил, чтобы машина была в дерьме. Не в натуральном, конечно. Твой батя там за старшего. С фантазией мужик. Нормально зашибает. Ещё ему приплачивают, что ездит на службу на своей машине отвозит иногда людей, документы.

Эпоксид произнёс это вроде бы скучая. И в то же время в его голосе сквозило глубочайшее удовлетворение. Это про Эпоксида пелось в Интернационале: «Кто был никем, тот станет всем!» Родители Леона — доктор и кандидат наук, авторы книг и учебников, не первой молодости люди — вдруг очутились на одной ступеньке социальной лестницы с Эпоксидом, вчерашним школьником. Да если бы на одной, неизмеримо ниже! Мать толклась в очереди за чужих, отец идиотствовал с машинами, в то время как Эпоксид широко и вольно путешествовал по Европе!

— А ты чем занимаешься? — спросил Леон.

— Водитель по найму, — Эпоксид подчёркнуто приступил к закуске, давая понять, что входить в подробности своих занятий не намерен.

— Это как? — Леон был уверен, что новый мир отнимает достоинство у всех. В том числе и у тех, кто будто бы его оседлал, как, к примеру, Эпоксид. В новом мире все в той или иной степени унижены и оскорблены. И кто не ради куска хлеба изощрённее тех, кто ради. Леон жаждал тому подтверждения. И получил.

— Водитель по найму — это водитель по найму! — ненавистью посмотрел на Леона Эпоксид.

Между тем красная от самогона Лени приблизилась сзади к Эпоксиду, жадно и требовательно обхватила за плечи, зашептала в ухо, наглядно демонстрируя, какого рода этот найм. При этом она странно, как сова, не мигая, смотрела на Леона светлыми глазами, и Леон чувствовал себя беспокойно и неуютно под этим взглядом.

— Она спрашивает, — поморщился Эпоксид, — откуда у тебя шрамы на лице?

— А стрелялся, — вдруг весело ответил Леон. — Стрелялся из дробовичка. Да не вышло, патрончики оказались старые. — Ему было плевать на Эпоксида, Лени, на новый мир. Больше всего на свете Леону сейчас хотелось домой. Увидеть родителей, сказать им, что не всё потеряно. Хотя Леон в точности не знал, что именно не потеряно.

Эпоксид сбросил со своих плеч руки Лени. Его можно было бы пожалеть, если бы не столь гнусен был его хлеб — хлеб водителя по найму.

— Найн, — сказал Эпоксид.

— Пойду погуляю? — предложил Леон.

— Как хочешь, — пожал плечами Эпоксид, давая понять, что хоть он и водитель по найму, но пока ещё контролирует желания пассажирки.

— Сколько гулять?

— Да хоть не уходи, козёл! — крикнул Эпоксид, налил и выпил самогона. Пошатывающийся, вспотевший, с налитыми злобой глазами, он не производил впечатления человека, способного вести автомобиль.

Леон подумал, что если Господь Бог склонен к юмору (а он ещё как склонен!), то юмор будет заключаться в том, чтобы, спасшись от хачиков с «калачами», они бы убились по пьяни, врезавшись в столб или гору щебня.

Леон переоценил собственные силы. С прогулкой ничего не вышло. Он добрался до ближайшего стога, сел, ощущая спиной сухие колющие стебли. Потом, как провалился, заснул, и снились ему почему-то кролики.

Леон проснулся от шуршания, как будто мышь серой живой иголкой протискивалась сквозь сено. Но то была не мышь. Спиной к нему стоял Эпоксид и, пошатываясь, мочился на край стога.

Леон подумал, что образ справляющего малую нужду Эпоксида становится навязчивым и пророческим. Школьный весенний Эпоксид означал конец марксизма-ленинизма как государственной идеологии. Что означает нынешний? Неужто конец сельского хозяйства? Весной Леону помогла выйти из затруднительного положения Катя Хабло. Кто поможет сельскому хозяйству?

Леон кашлянул.

Завершивший оправку, Эпоксид обернулся. Лицо его выражало живейшее отвращение. Вот только к чему? К Леону? Вряд ли. Эпоксид, скорее всего, и не заметил его, спящего в стогу. К… мочеиспусканию? Леон читал, что встречаются сумасшедшие, искусственно тормозящие естественные процессы в организме. В конце концов, они умирают от уремии или запоров. Будто бы Гоголь был таким. Но Эпоксид не походил на Гоголя.

Значит, к тому, что произошло, пока Леон в стогу видел сны про кроликов? Что входило в неписаные (или писаные?) обязанности водителя по найму из малого предприятия «Желание»? Леон вспомнил, что есть такая пьеса «Трамвай «Желание». Неужто основатели кооператива были с ней знакомы? Как бы там ни было, то, что Эпоксид испытывал отвращение от исполнения своих обязанностей, свидетельствовало, что он не окончательно потерян для Бога и людей. Леон ощутил что-то похожее на симпатию к Эпоксиду, хотя тот, конечно же, не заслуживал решительно никакой симпатии.

— Сука, — пробормотал Эпоксид, не то узнавая, не то не узнавая Леона, — в Ганновере добропорядочная художница по тканям, а тут… — вязко, как рыба, ловящая клейкой слюной насекомых, плюнул. И вдруг проговорил ясно, трезво, чётко, как по наитию свыше: — Когда долго жмут, травмируют, колят антибиотиками, суют катетеры, с первой порцией текут кровь и гной. Деньги, Леонтьев, вернее и скорее всего делаются на совершенствах жизни. На органических пороках людей ещё вернее и скорее. Кровь и гной текут к нам в страну, Леонтьев.

Несмотря на урологический характер, высказывание было, в сущности, правильным. Оно свидетельствовало о подлой многомерности человека, знающего (от Бога), что хорошо, что плохо, но поступающего плохо, потому что ему (человеку) так выгодно. Что в свою очередь свидетельствовало о безусловной конечности того, что называлось человеческой цивилизацией.

Леону захотелось встать и обнять Эпоксида, как брата.

Точно так же ему хотелось обнять вышедших проводить его после утренних поминок зайцевцев: русского дядю Тома — Егорова, тряпичную бабушку, Гену, неведомых братьев Володарских из Урицкого.

«И родители были Володарскими?» — спросил у них Леон.

Братья не знали родителей. Выросли в детдоме.

«У нас вся деревня детдомовская: Колька Люксембург, Серёга Киров, Валька Орджоникидзе, Алёшка Шверник».

Они стояли возле бабушкиного дома-параллелограмма у срубленного краснознамённого георгина, и Леону хотелось обнять их всех, так как не было в тот момент людей ближе и роднее.

Точно так же, как не было сейчас человека роднее… Эпоксида.

То было братство в фундаментальном несовершенстве, а может, в органическом пороке, то есть в том, что обусловливало конечность человеческой цивилизации. Энергия исчезновения одновременно разъединяла и объединяла людей.