Бестолочь - Патриция Хайсмит

драки дома. А может, все дело в том, что все знают — мага­зин принадлежит Мельхиору Киммелю, но мало кто знает, где он живет.

Киммель встал и пошел на кухню. Он нашел строганый сосновый брусок, который приобрел на лесоскладе для вырезы­вания, отнес в гостиную и принялся состругивать конец дюймов на семь. Квадратный брусок Киммель превратил в округлый, напоминающий сигару. Разузорить его он не мог — плохо видел, но зато мог вырезать заготовку. Он споро работал своим острым ножом, чье крепкое лезвие от частой правки стало узким и за­вершалось теперь длинным закругленным концом, тонким как бритва.

Ему снова вспомнился смех Стакхауса, и это воспоминание обожгло его, уязвило, подобно пинку Корби. Его захлестнула волна злобы. Одна мысль о смехе Стакхауса вызывала потреб­ность уничтожить его, пырнуть ножом. Киммель поднялся и, бросив нож с деревяшкой на диван, принялся расхаживать по комнате, засунув руки в карманы необъятных штанов. Его раз­рывали противоречивые желания: напрочь забыть Стакхауса, как он забыл Тони, просто вычеркнуть из памяти — или уничто­жить собственными руками, чтобы утолить снедающую его чудо­вищную жажду мщения. Стакхаус, это трусливое ничтожество, убивал, врал, высмеивал свои жертвы и каким-то чудом про­должал ходить безнаказанным, хотя его преступления были изобличены. Его Корби и пальцем не тронул. Ко всему у него еще и деньги имелись! Киммель представил, как Стакхаус живет себе поживает на Лонг-Айленде чуть ли не в собственном по­местье, купается в роскоши, да еще пара слуг его обслуживает (если даже старые ушли, Стакхаус может нанять новых), а на задней лужайке скорее всего у него бассейн. И этот самовлюблен­ный глупый осел был настолько жадным, что не захотел заплатить пятьдесят тысяч, чтоб его грязное имя не оказалось еще больше замаранным. То, что Киммель именовал идиотским решением Стакхауса, вызывало у него отвращение, но не только это: Ким­мель считал, что за причиненный ущерб Стакхаус должен ему как минимум пятьдесят тысяч долларов.

Киммель открыл холодильник и вытащил тарелку с полови­ной батона сервелата; он пошел было к хлебнице, но острый, с «дымком», запах колбасы был слишком соблазнительным — он схватил батон и выгрыз сразу целый кусок, выдавив зубами из шкурки. Затем достал новую банку пива, вернулся с ней в гос­тиную и, взяв в руки нож, снова занялся деревяшкой.

Можно уехать в другой город, подумал он, что ему мешает? Корби, несомненно, отправится следом, но там какое-то время хотя бы не будет любопытных соседей или друзей и знакомых, кто станет отворачиваться на улице. И если новый город — Патер­сон или какой-нибудь Трентон — в конце концов подвергнет его остракизму, это будет не так больно, как в Ньюарке, где его знакомства насчитывали не один год.

Он начал вырезать на деревяшке крестообразный узор. Ему хотелось верить, что Стакхаус теряет всех своих друзей. За­кругленным кончиком ножа Киммель вылущивал в дереве круг­лые лунки, в которых вырезал крестики, намечая прямые углы ногтем большого пальца. Пускаться на витиеватые узоры он без очков не решался, но работать вот так, на ощупь, доставляло ему удовольствие. Работа приносила ему радость, но по мере того, как движения ножа становились быстрее и обретали уве­ренность, к нему возвращались напряженность и злость. Ему начало казаться, что единственное достойное наказание, какого заслуживает Стакхаус,— это его кастрировать. Он прикинул, насколько плотен мрак, окружающий дом Стакхауса на Лонг- Айленде. Киммель хрюкнул, погрузив нож в дерево. Киммель понял, что начал считать Стакхауса виновным, хотя сначала считал невиновным, но эта перемена показалась ему несущест­венной. Словно вопрос о том, убил или нет Стакхаус свою жену, не имел никакого значения. И, что интересно, подумал Киммель о Корби, для лейтенанта это, судя по всему, тоже было безраз­лично. Киммель хорошо помнил, что Корби считал Стакхауса невиновным даже после того, как нашел у него вырезку с сооб­щением о смерти Хелен. Корби всего лишь стал говорить, что считает Стакхауса виновным, и обращаться с ним так, будто верит в это. Но был ли Стакхаус виновен или нет, результат, решил Киммель, все равно получался один и тот же: жена Стак­хауса погибла и было похоже, что он ее и убил, сам же Стак­хаус испоганил жизнь человеку, который до этого жил себе тихо и мирно. Киммель отдавал себе отчет в том, что хочет считать Стакхауса виновным, потому что эта вина в сочетании с неуязви­мостью Стакхауса делала его еще отвратительней. Киммель представил, как Стакхаус с парочкой верных дружков — свя­занных той высокомерной круговой порукой привилегированных, что заставляет вопреки очевидному делать вид, будто человек тина Стакхауса не способен на столь низменное преступление, как убийство,— распивает доброе шотландское виски, а те еще и внушают Стакхаусу, что он пал жертвой чудовищного заговора, крайне неудачного стечения обстоятельств. Может быть, они даже смеются над этим! До Киммеля вдруг дошло, что он сделал глубокий вырез по центру деревяшки, словно намерен разделить ее надвое. Он спохватился и начал сглаживать края выреза.

Но фигурка ему уже не нравилась — он ее запорол. Киммель вздрогнул, когда в дверь позвонили.

Шагов на крыльце Киммель не слышал. Холл для него был погружен во тьму; напрягая глаза, он выглянул из-за края зана­вески на дверном стекле, увидел смутный силуэт шляпы и плеч и понял, что это Корби.

— Открывайте, Киммель, я же знаю, что вы там стоите,— про­изнес Корби, словно мог его видеть, и Киммель не стал бы ручать­ся за то, что тот его и вправду не видит.

Киммель открыл дверь.

Корби вошел.

— Я думал застать вас в лавке. Вы теперь там не бываете? Ах, ну, конечно, очки! — ухмыльнулся Корби.— Как же я мог забыть.

Он прошел мимо Киммеля прямо в гостиную.

Киммель споткнулся о коврик. Он подошел к дивану, взял сперва нож, потом деревяшку, которую сунул в карман. Нож он держал в опущенной руке, большим пальцем прижимая ру­коятку к ладони.

— Чем вы тут в одиночестве занимаетесь? — спросил Кор­би, садясь.

Киммель не стал отвечать. Накануне Корби продержал его до трех утра. После того разговора в полицейском участке Корби знал обо всем, что он делал, и о всех, с кем он встречался, то есть о том, что за это время он ни с кем не встречался.

— Стакхаус открыл новое бюро на Сорок четвертой улице, открыл в одиночку. Я навестил его нынче утром. Похоже, дела у него идут совсем неплохо — учитывая обстоятельства.

Киммель ждал, продолжая стоять. Он уже привык к таким вот приходам Корби, к отрывочным сведениям,