Бестолочь - Патриция Хайсмит

Тони, сидящего все с той же миной испуганного придурка, затем на Киммеля, на лице которого все явственнее проступала обида, словно он воспринимал этот смех как личное оскорбление. Теперь Уолтеру казалось, что он псих не хуже любого из них, и бе­зумные раскаты собственного смеха заставляли его вновь захо­диться от хохота. Ноги подгибались под ним, и все же частью соз­нания, остававшейся совершенно спокойной, он понимал, что смех идет исключительно от нервов и усталости и что он выставляет себя идиотом и бестолочью. Корби олицетворяет закон ничуть не больше, чем Киммель или Тони, подумал Уолтер, тогда как он правовед, но он перед ними бессилен. Тот беспристрастный судья, которого рисовал себе Уолтер,— невозмутимый седовла­сый мудрец в черной мантии, готовый выслушать его, выслушать до конца и признать невиновным,— такой судья существует толь­ко в его воображении. Никто никогда не выслушает его, ему не пробиться сквозь полчища всяких корби, и никто не поверит в то, что было на самом деле — или чего на самом деле не было.

— Над чем вы смеетесь, кретин несчастный? — произнес Ким­мель, медленно подымаясь со стула.

Дряблое лицо Киммеля на глазах твердело от гнева. Смех Уолтера иссяк. Он увидел уязвленную правоту, несокрушимую обиду — то же самое, что он видел в тот день, когда явился к

Киммелю сказать о своей невиновности. Неожиданно Киммель начал внушать ему страх.

— Полюбуйтесь, что вы натворили, а еще смеетесь! — произ­нес Киммель все так же гнусаво. Руки у него дрожали, пальцы, словно играя, касались друг друга подушечками с какой-то нео­жиданной детской грацией. Однако зрачки за красноватым обод­ком век впивались в Уолтера с возмущением и ненавистью.

Уолтер бросил взгляд на Корби. Тот наблюдал за Ким мелем с довольным видом, словно Киммель -- его слон и делает все поло­женные трюки. Такое сравнение пришло Уолтеру в голову, и в эту минуту он понял, что цель Корби — распалить в Киммеле как мож­но больше ненависти к нему, Уолтеру, а если получится, то и за­ставить Киммеля на него напасть. У Киммеля на лице была на­писана маниакальная вера в собственную невиновность, в то, что судьба несправедливо с ним обошлась. Уолтеру вдруг сделалось стыдно, будто он и вправду завлек невинного человека в западню, из которой нет никакой надежды вырваться. Уолтеру захотелось уйти, сказать в свое оправдание несколько слов, которых не су­ществует в природе, выбраться из этой комнаты и бежать сло­мя голову.

Киммель шагнул к нему. Казалось, что его огромное тело на­кренилось и вновь обрело равновесие, хотя он продолжал держать­ся за спинку стула.

— Кретин! — крикнул он Уолтеру.— Убийца!

Уолтер посмотрел на Корби и заметил, что тот улыбается.

— Теперь можете уходить,— сказал Корби Уолтеру.— И луч­ше поскорее.

Какое-то мгновение Уолтер постоял в нерешительности, затем повернулся и, раздавленный стыдом и собственной трусостью, пошел к двери. Засов подался не сразу, ему пришлось повозить­ся с защелкой, закреплявшей засов снизу; он лихорадочно дергал защелку, его прошиб пот — ему все казалось, что Корби целится ему в спину или что Киммель подкрадывается сзади. Наконец засов открылся, и Уолтер распахнул дверь, дернув за шаровидную ручку.      '

— Убийца! — проревел Киммель ему вслед.

Одолев ступеньки, Уолтер выбежал в главный холл. У него дрожали колени. Он спустился по наружной лестнице и немного постоял, вцепившись в холодный чугунный шар, которым конча­лись перила. Его мучило ощущение, будто он задыхается, будто тело его сковал паралич. Это напоминало дурной сон, ощущение полнейшей беспомощности при развязке в таком сне. Там, в подва­ле, царило безумие, а он над ним посмеялся. Он вспомнил, с каким выражением Киммель слушал этот смех, ужаснулся, оттолкнулся от перил и пошел восвояси.

Глава 36

—- Мои слова, похоже, никак до тебя не доходят,— сказала Элли.— Если бы ты ее убил, это я еще как-то могла бы понять, мо­жет быть, даже простить. Понять такое я способна. Но чего я не могу простить, так это ложь.

Они сидели на переднем сиденье в ее машине. Уолтер посмот­рел ей в глаза. Твердый взгляд. Спокойный и ясный, почти такой же, какой он много раз видел раньше, почти такой же, каким она всегда на него глядела. Однако — почти.

— Ты сказала, что не поверила россказням Киммеля,— заме­тил Уолтер.

— Разумеется, я не верю, будто ты приходил к нему обсуждать убийство. Но ты сам признался, что приходил.

— Всего два раза,— уточнил Уолтер.— Если бы только ты мог­ла осознать, Элли, что это — цепочка обстоятельств, случайностей. Что все это могло бы произойти, а я бы тем не менее остался не­виновным...

Он ожидал: сейчас она начнет уверять, что считает его не­повинным в убийстве. Но она ничего не сказала и только продол­жала неподвижно сидеть, не сводя с него настороженного взгляда.

— Не может быть, чтобы ты считала меня убийцей, Элли! — вырвалось у него.

— Я бы предпочла промолчать.

— На этот вопрос ты должна ответить!

— Позволь мне хотя бы самой решать,— возразила она.— Я бы предпочла промолчать.

Уолтер еще подивился, как невозмутимо звучал в трубке ее го­лос,— он позвонил ей утром,— с какой готовностью она согла­силась с ним встретиться. Теперь он понял, что вчера, прочитав газеты, она сразу определила свое отношение и линию поведе­ния.

— Я пытаюсь сказать, что, вероятно, могла бы примириться со всем этим, если б ты только не врал. Мне это не нравится, и сам ты мне больше не нравишься.

В руках у нее был кожаный футляр для ключей, она все время оглаживала его большим пальцем, словно ей не терпелось уйти.

— Едва ли тебя это сильно расстроит. Ты и так не строил в отношении нас никаких планов, а брачных — и подавно.

Уолтер вдруг подумал: и эту последнюю ночь она тоже ставит мне в строку, последнюю ночь в ее квартире. Ту самую ночь, когда он собирался рассказать ей о том, что Киммель выступит в газетах с разоблачением. Теперь Уолтер спрашивал самого себя: не для того ли он в ту ночь не сказал ей и занялся с нею любовью, что­бы сейчас она повела себя именно так и он ее потерял? Он пони­мал, что до сих пор даже для себя не решил, жениться ему на ней или нет. В то же время он с щемящей грустью вспомнил душевный подъем, испытанный им после их первой ночи, когда его, вопреки всем препятствиям,