Современная нидерландская новелла - Белькампо

— Сначала он должен перекреститься, — сказал Морда.

— А если об этом узнают? — спросил Дидерик.

— Брось ты, — сказал я.

Мы откопали Кобеля до пояса. Он попытался вырваться, но Бушмен снова вдавил его в песок. Руки Кобеля, облепленные влажным песком, были теперь свободны. Только он уже превратился в песчаного монстра — безголосое, покрытое слизью песчаное животное.

— Перекрестись, — приказал Морда.

— И поживей, — добавил Рябой.

Но тот не шевельнулся, а когда он вдруг издал резкий, отрывистый, какой-то звериный вопль, Бушмен заткнул ему руками рот.

Морда кричал точно так же, когда вылезал из бочага, — с налитыми кровью глазами и отекшим лицом, как у зашедшегося в крике младенца.

Дидерик держал Кобеля за руки, но от страха это плохо ему удавалось, и я поспешил ему на помощь.

Кобель снова затих.

— Перекрестись, — сказал Морда. — Если перекрестишься, мы тебя отпустим.

Это была неправда, и Кобель должен был это понимать, зная нас. Ничего нельзя было уже изменить.

— А керосин-то улетучивается, — сказал я.

И тогда Кобель сделал быстрое движение правой рукой перед лицом и грудью. Мы этого совсем не ожидали, и всеобщее напряжение еще больше возросло, как будто он подал знак, сделавший его судьбу неотвратимой. Сам навлек на себя беду. Я не могу этого объяснить. Но если бы он не перекрестился, мы бы, скорее всего, вытащили его из ямы, поколотили, а потом насильно и допьяна напоили еневером, чтобы послушать, как он несет вздор, и полюбоваться его вихляющей походочкой, как у кур, которых Морда накормил вымоченными в еневере хлебными корками. Мы бы только посмеялись, а он, воняя сивухой, привирая и мучаясь похмельем, хвастался бы на следующий день в палатке тем, что напился допьяна.

— А теперь молись, вслух, — сказал Рябой.

Бушмен все еще держал Кобеля.

Тот забормотал быстрые и неразборчивые слова молитвы, которой мы никогда не слыхали.

— Ктебеприпадаюмарияблаженнейшаясредиженщиниблажениисусплодутвоегочрева…

— Сволочь голгофская! — завизжал Морда. Он и без того был чокнутый, а в этот момент совершенно рехнулся.

— Бутылку, — коротко сказал мне Бушмен. Я выхватил у него из-под рубашки холодную гладкую бутылку и попытался влить бесцветную жидкость в рот Кобелю.

Он замотал головой, чтобы увернуться от бутылки, а у меня перед глазами стояла картина, которую я видел днем: как он положил ей голову на колени.

Я силой впихнул горлышко бутылки в рот Кобелю, стуча ему по зубам, и наклонил бутылку. Кобель поперхнулся, еневер, как вода, потек по его налившемуся синевой лицу.

Потом мы выпили сами. Бушмен торопливо допил остатки, держа бутылку одной рукой. Потом отшвырнул ее через плечо. Из бутылки пролилась тоненькая струйка и исчезла в песке. От еневера не остается пятен, вспомнил я сказанные кем то (отцом?) слова.

Мы с Рябым крепко держали его. Бушмен задрал ему рубашку и принялся опутывать его веревкой, прямо по голому телу. Она оказалась довольно длинной и была почти новая, белая и волокнистая.

Дидерик смотрел на море, хотя там ничего не было видно.

Морда медленно жевал челюстями. До него что-нибудь дошло? А до всех нас? Это приближалось, пролетело над нами, хлопая крыльями, захватило нас на месте с внезапностью урагана, отдавшись болью в барабанных перепонках. Помимо своей воли мы действовали, повиновались и были одинаково отрешены от происходящего. Один только Дидерик был испуган. Он смотрел на серое море, которое луна подводила за собой все ближе и ближе.

Его руки были связаны за спиной. Снова раздался этот пронзительный звериный крик, которого никто не услышал, никто не понял и который, казалось, исходил не из его груди, а из самой земли. Бушмен заткнул ему рот носовым платком. Платок прикрутили веревкой, завязали, подтянули, снова завязали узлом. Внезапно перед нами появился Дидерик.

— Я больше не могу, — выдавил он заикаясь и пошел, опустошенный, прочь. Мы видели, как его фигура, черная на фоне светлого неба, словно вырастала из кустарника на склоне дюны — кобольд, маленький, бессильный.

Мы вытащили Кобеля из песка и связали ему ноги. Он отбивался, яростно и бестолково. Рябой навалился на него всем телом, а мы накручивали и накручивали на него казавшуюся бесконечной веревку, затягивали ее, вязали узлами.

Морда начал разжигать костер. Сперва ничего не получалось. Он встал на колени и подул. Желтое пламя запрыгало по веткам. Оно росло, повалил дым. Я закашлялся. Дерево затрещало, пламя становилось все выше.

Бушмен начал осторожно раскладывать в разных местах костра какие-то маленькие предметы. Я подумал о своем чемодане, оставшемся в палатке и теперь недостижимом.

Мы достали ножи и вчетвером потащили Кобеля к дуплистому стволу, который мало-помалу превращался в розовое огненное ложе. Мы подняли его и положили лицом кверху в дупло. Странный саркофаг, костер обреченного. Пламя начало лизать его одежду, ярко осветило наши лица. На мокрый, какой-то нереальный песок лег широкий круг света. Растерянные, теснясь друг к другу, мы вдруг очутились в разбойничьем логове, у которого исчезли стены. В огне что-то взорвалось, потом еще и еще. Короткие, сухие щелчки — патроны.

Дидерика не было видно на вершине дюны. Было темно, луна скрылась за длинной грядой облаков, похожих на мешки с мерцающим светом внутри. Воздух наполнился запахом лесного пожара. Огонь то замирал, то вспыхивал с новой силой, вгрызаясь в сухое дерево. Прилив приводил нас во все большее исступление. Ночь. Огонь. Серые голоса, обступившие наш тесный круг. Поросшая кустарником мертвая дюна позади.

И вдруг, словно привидение, появился руководитель группы; он разорвал наш заколдованный круг, наклонился над тающим пламенем и взял на руки негнущееся, сыплющее искрами тело. Голова откинулась назад, словно уже не принадлежала человеку. Не глядя на нас, похолодевших как смерть и чувствующих приближение тошноты, он помчался с Кобелем на руках, косо, точно доску, прижимая его к груди, к прибывающей с грохотом воде. Он окунул его в воду, перевернул несколько раз и положил на песок, который уже лизали узкие языки стеклянных волн.

Мы застыли на месте, боясь взглянуть друг на друга. Вдруг Рябой зарыдал, его плечи сотрясались от плача, и он непрерывно повторял:

— Я ни в чем не виноват! Я ни в чем не виноват!

Бушмен стоял подавленный, опустив руки, и смотрел куда-то вдаль. Морда бездумно, ничего не соображая, переводил взгляд с одного на другого. Я швырнул свой нож в огонь, который сохранился только в стволе, — тающее рыжее зарево, зубы дьявола в черном, мертвом зеве. Моему примеру последовал Рябой, потом Бушмен. Бутылку Рябой бросил в полузасыпанную яму. Мы совершали бессмысленные действия, словно что-то еще можно было исправить, словно мы были ни в чем не виноваты.

Руководитель вернулся и начал затаптывать огонь. Откуда-то появился Дидерик, мы ничего не сказали ему, он ничего не сказал нам.

Фиа, думал я задыхаясь. Фиа. Почему он это сделал? А я ее даже не знал.

— Я ни в чем не виноват, — повторил Рябой пустым голосом. Вода подступила уже к самым ногам и погасила последние искры в черном, обуглившемся дереве.

Руководитель снова подошел к неподвижному черному телу, которое уже лизал наступающий прилив, — море пришло за своей жертвой, и не знало жалости, и было более жестоким, одиноким и неизмеримо более непостижимым в своей одинокой жестокости, чем мы.

— Помоги мне отнести его в дюны, — сказал мне руководитель.

Его голос не выражал ничего. Никакого чувства: ни отчаяния, ни гнева. Он был даже беспомощнее нас, уже познавших уничтожение.

— Сейчас все еще воскресенье, — проговорил он.

Все молчали.

Рябой снова начал твердить, что он ни в чем…

Я проглотил имя, готовое сорваться с языка, и загнал его глубоко вниз, в желудок, куда, казалось, ушло и мое сердце, которое колотилось так, будто хотело выпрыгнуть из тела.

— Это моя вина, — сказал я.

— Да, — сказал руководитель, — теперь помоги мне.

Мы отнесли холодное, мокрое тело в дюны и осторожно опустили его на песок, который был здесь рыхлым и сухим, и пах, словно свежие простыни, и был почти таким же белым.

— Это еще не все, — сказал я.

— Да, — сказал руководитель.