Современная нидерландская новелла - Белькампо

Он был какой-то чокнутый. Мы пользовались этим и подбивали его на всякие рискованные выходки, которые давали ему некоторое право на нашу дружбу. И он из кожи лез, чтобы стать для нас «своим»: выбивал стекла у лавочницы, воровал для нас орехи, во время уроков бросал каштановую шелуху в окно нашего класса. Сам Кобель учился в соседнем городке, в католической школе. Каждое утро, когда мы только-только выходили из дома, он уже ехал на велосипеде в город, а назад возвращался, когда мы еще корпели в душном классе над географией, математикой и отечественной историей.

Но что бы он ни делал — все без толку. Мы никогда не считали его вполне своим, так он и остался паршивой овцой в нашем стаде. Мы то терпели его, то изгоняли насмешками, то снова принимали в свою компанию. От этого он сделался нервным и подозрительным. Иногда казалось, что он, собственно говоря, презирает нас, холодно, с каким-то удовлетворением замыкаясь в себе. Он мог по нескольку дней играть совершенно один. Однажды мы увидели, как он целится из рогатки в уличный фонарь. После уроков мы тоже достали свое оружие, наскоро проглотили бутерброды и, стреляя из рогаток, препираясь друг с другом и споря, кто поразит цель первым же выстрелом, бурей прошли по деревне.

Но все эти случаи недолгого сближения кончались тем, что мы, разозлившись на бессовестное вранье Кобеля о его меткости и успехах у девчонок в католической школе, сталкивали его в канаву, натравливали на него бродячую собаку или набрасывались на него всем скопом. Он никогда не отбивался, просто удирал куда подальше.

— Дураки, подлые еретики! — кричал он издали в ответ на наше насмешливое улюлюканье.

Сказать по правде, он не мог быть членом Молодежного союза, этого детища реформатской церкви, но все-таки стал им. Руководитель группы, устав смотреть, как он болтается возле школы во время сборов, велел нам привести его.

Он сразу же стал членом нашей группы.

— А твоя бабушка согласится? — спросил руководитель.

— Почему бы нет? — нехотя ответил Кобель и с той поры довольно регулярно появлялся на наших сборах и даже вовремя платил взносы. Похоже, в глубине души он гордился тем, что вступил в наш союз. Может быть, он втайне на это и надеялся, когда во время сборов слонялся вокруг школы, громко выкрикивая наши имена и всеми способами стараясь привлечь к себе внимание. На первом сборе, на котором присутствовал Кобель, руководитель группы учил нас десне, своего рода негритянскому кличу:

Ова-ова-овава!Чинг-чанг-траливалн! Бумба-ке!

Окна класса были открыты. Песня звучала просто здорово, мы орали что есть силы, выстукивая ногами ритм. И Кобель, всегда насмехавшийся над нашими занятиями, играми, песнями, историями, которые рассказывал наш руководитель, отчаянно вопил вместе со всеми.

Потом, когда руководитель начал рассказывать приключенческую историю про убийство и кражу драгоценностей, мы притихли и замерли.

Рябой слушал с широко раскрытыми глазами. Морда от волнения грыз ногти, а я, когда рассказ кончился, гаркнул «бумба-ке!».

Все дружно подхватили мой клич. Во время молитвы мы толкались локтями, а потом сломя голову помчались из школы по домам, разбегаясь по площади, обсаженной каштанами, сочная зелень которых казалась совсем черной.

В наших отношениях еще сохранялось некоторое равновесие, но оно грозило вскоре рассыпаться в прах. Угроза таилась в теплых летних вечерах, вызывала зуд в наших маленьких неутомимых телах и делала небезопасными наши вероломные игры, которые неустанно требовали и искали жертву.

Мы с Рябым возвращались домой, и он сказал задумчиво:

— Нужно, как в Библии, как в битвах с филистимлянами. Когда нам будет угрожать опасность, мы принесем жертву. Дым поднимется до самого неба, где живет бог. И тогда он сделает нас непобедимыми.

Я пнул жестяную банку, отскочил в сторону и приготовился отразить ответный удар. Рябой с силой наподдал банку и попал мне в ногу пониже колона. Вопя и гоня банку перед собой, мы двинулись дальше.

Жертва? — думал я.

Вот уже несколько дней, как мы, двенадцать мальчишек, расположились лагерем в старых американских палатках, разбитых прямо за дюнами на огороженном участке луга, который принадлежал пришедшей в полный упадок ферме. Кроме наших палаток, было еще несколько, а около проема в насыпи — через него можно было с территории кемпинга попасть на узкую асфальтированную дорогу, проходившую по внутренней стороне цепочки дюн и осененную ветвями пышных зарослей, — стоял светло-зеленый автофургон.

По настоянию руководителя группы мы поставили свои палатки в самом конце кемпинга. Они были больше размером и казались очень уж неприглядными по сравнению с другими палатками: оранжевыми, зеленовато-голубыми и синими, — которые мы втайне считали красивее.

Трава в кемпинге была вытоптана множеством ног и выглядела увядшей. За высокими, поросшими буйной растительностью дюнами день и ночь неумолчно шумело море. Однообразный, навевающий сон звук.

Днем мы заглушали его, с воплями взбегая по дорожке, ведущей мимо фермы через дюны. На море падали отвесные лучи палящего солнца, и, если долго смотреть на волны, глазам становилось больно. Казалось, будто море, волна за волной, отталкивается от песчаного берега, старается убежать от него подальше. А песок лежал недвижно, впитывая в себя солнечный жар.

Ночью над самыми вершинами дюн повисали звезды. Слышался прилив, звук могучего движения воды в гулком пространстве, отраженный от склонов дюн.

В глубоких песчаных лощинах струился тонкий туман. Земля дышала испарениями.

Море казалось огромным сверкающим животным, рыбой с неподвижным хвостом, слабо дышащей, но настороженной, готовой к внезапному рывку.

А потом отлив. Шаги по влажному песку, страх быть унесенным во время позднего купания в гиблые места, где вода черна от глубины.

Поздно вечером, возвращаясь с моря, мы почти нос к носу столкнулись в дюнах с каким-то мужчиной. Он ничего не сказал, даже не посмотрел на нас.

Когда на второй день после приезда мы отправились на прогулку через Звин по направлению к Кнокке[30](Кобель остался в кемпинге, причем добровольно, чтобы присмотреть за палатками), мы услышали от охранника, стоявшего на импровизированном пограничном посту около высокой решетчатой ограды, разделявшей нидерландскую и бельгийскую территории, что здесь повсюду валяется еще много военного снаряжения. Опасные места, ничейная земля — низкие, широкие дюны с покосившимися бетонными бункерами на них. Руководитель группы и несколько ребят пошли дальше. Бушмен, Рябой и я прикинулись, что устали и что у нас заболели ноги. Мы начали выпытывать у охранника, где что можно найти.

Он повернул к нам высохшее, морщинистое, хитроватое лицо и закусил концы грязно-белых усов. Старый крестьянин, пастух без стада. Сбив фуражку на затылок, он, не отвечая на наши вопросы, уставился на небо.

Мы поплелись обратно к дюнам, мимо которых уже проходили раньше. Ничего интересного по дороге не попадалось. В одном месте стояла табличка: «Вход воспрещен. Снаряды».

— Может, здесь еще остались мины, — предположил Рябой и лягнул ногой сыпкий, почти текучий песок.

Следов здесь уже не было видно. Похоже, никто сюда не ходил. Все в поту, мы взобрались по склону дюны, где стоял осевший серый бункер.

Когда мы влезли на платформу бункера, из которой торчали ржавые железные прутья, Бушмен вскинул руки, повернулся к морю, казавшемуся здесь более голубым, таинственным и тихим, чем в других местах, и закричал:

— У-у-у!

По песчаному пляжу бродили несколько человек. Время от времени они наклонялись и что-то подбирали. Искатели ракушек? Медленно они уходили все дальше и дальше.

В бункере нас сразу охватил мрак. В нос ударил тяжелый запах цемента и гнилой земли. Промозглый, нелетний запах.

Бушмен чиркнул спичкой. Пламя робко поползло вверх и погасло.

Каменный пол был завален всяким хламом. Рябой что-то подобрал и тихо присвистнул сквозь зубы, как делают взрослые, застигнутые врасплох и не желающие показать этого.

Что-то ползло по моей ноге. Паук! Я стряхнул его, и мы выскочили из бункера. Дневной свет обрушился на нас с ослепляющей силой. Рябой показал нам, что он нашел. Ржавый патрон с пулей.

— Вот это да! — сказал Бушмен и, выхватив патрон из рук Рябого, жадно осмотрел его.

Мы снова спустились в бункер и начали шарить в полутьме по полу. Я нашел пулеметную ленту, битком набитую патронами. Лента насквозь проржавела и совсем потеряла гибкость. Когда мы ее распрямили, она лопнула в двух местах. Мы вынули патроны из гнезд и поделили их между собой.

Едва мы вышли из дюн и медленно зашагали босиком через пустошь Звина, поросшую лилово-бурым вереском, с многочисленными неглубокими озерцами, в которых, как на фотопленке, отражались одновременно небо и дно, нас попытался остановить охранник, кричавший что-то неразборчивое со своего поста у решетки. Он махал нам рукой, подзывая к себе. Но мы даже не ускорили шага.