Без обратного адреса - Сантьяго Пахарес

Все, каждый. Без надежды на помилование.

Давид брел и брел, спотыкаясь о камни. Вдруг издали послышался ритмичный стук. Он побежал туда, оскальзываясь на толстых корнях буков, покрытых мокрым мхом. Стук прекратился, волна холодного воздуха прокатилась по лесу, сопровождаемая замедленным, тяжким треском и ударом о землю. Давид узнал местность: они с Сильвией уже были здесь, когда Эстебан показывал им аллею гробовых деревьев.

Вон он, Эстебан. Отесывает топором срубленный им бук. Работал Эстебан истово, без остановки, в ореоле летящих во все стороны щепок. Это бук, который растили на гроб Алисии. Эстебан поднял голову, их взгляды встретились. Как ни холодно было осеннее утро, по лицу Эстебана бежал пот, а рубаха потемнела под мышками. Он сразу вернулся к работе, и лес снова наполнился ритмичными звуками. Эстебан и не подумал просить помощи. Давиду тоже не пришло в голову ее предлагать. Гроб для жены человек делает сам.

Через полчаса Эстебан обрубил последние ветви и опустил топор на землю. С трудом выпрямился. Спина его болезненно хрустнула. Эстебан медленно, размеренными движениями попытался втащить ствол на телегу, но было очевидно – такой груз человеку не поднять одному. Давид подошел и примерился помогать. Эстебан огляделся, смахнул с лица мелкие щепки, медленно вздохнул и заговорил. Голос его звучал спокойно и отрешенно. Словно сам лес заговорил.

– Я всю ночь находился с ней. Говорил и говорил, взяв за руку. Все хотел сказать, но как успеть… кажется, все-таки сказал то, что должен был в последний наш час на земле. В пять утра доктор отнял у меня ее руку и объяснил, что она уж час как мертва. А теплой ее ладонь была, потому что я согревал ее своими руками. Я и не заметил, когда Алисия перестала дышать. Думаю, что больно ей в тот момент не было. Она не страдала больше.

Давид не знал, что ему ответить. Ни одно слово не годилось. Он просто молчал.

– Алисия любила это дерево. Приходила сюда, гладила кору, любовалась. Шутила, что дерево – вылитая она, Алисия: все из узлов, которые можно только разрубить.

Эстебан тоже провел ладонью по стволу, и Давид заметил, что она оставляет за собой кровь. От такой бешеной работы топором даже закаленные руки покрылись мозолями, кровоточили.

– Давид, ты ведь поможешь мне отвезти его к Анхеле?

– Конечно.

Да, ведь именно Анхела работала плотником и делала все необходимое на заказ, включая гробы. Для близких друзей тоже.

Они подняли дерево и погрузили его на телегу. Давид сроду таких тяжестей не поднимал, но ни звука себе не позволил – ни стона надсады, ни удивленного возгласа. Тяжело дыша после погрузки, с дрожащими мускулами, они повезли дерево в поселок. Вдруг Эстебан остановился, а на вопросительный взгляд Давида просто указал рукой. Метрах в пятидесяти от них Давид увидел медведицу и трех медвежат, спокойно бродивших между деревьями. Солнце уже встало над горизонтом, освещая их. Медведи уходили к Медвежьей запруде, устраиваться за зиму.

– Медведи вернулись в Аран, – произнес Эстебан.

Четыре зверя исчезли среди стволов, а Давид с Эстебаном молча продолжили путь к дому Анхелы.

Фран с Рекеной возвращались домой. Фран принял метадон в обычном месте, в автобусе возле входа в метро Легаспи, и они решили на обратном пути пройтись пешком. Рекена думал, что посещение такого места будет очень неприятным: очереди наркоманов с пустыми глазами в зале ожидания. Оказалось, ничего подобного. В автобусе сделано окошко, через него ведут прием. Как на факультете в канцелярии. Называешь имя, тебе дают порцию лекарства, растворенного в апельсиновом соке, и все. Ни ожидания в очереди, ни допросов, ни анализов крови на предмет наркотических веществ. Разговор у окошка тоже не напрягал: коротко, без осложнений.

Фран не подавал заметных признаков возбуждения или тревоги, но все же на обратном пути выглядел более расслабленным. Шаг его стал медленнее, спокойнее, дыхание реже.

– К тебе все еще возвращается иногда жажда принять дозу? – спросил Рекена.

Фран улыбнулся чуть устало, как взрослый ребенку, который по малости лет спрашивает об очевидном.

– Да у меня ежеминутная жажда, Реке.

– Постоянно?

– Да.

– Как же ты выдерживаешь?

Фран ткнул большим пальцем назад, на автобус:

– На метадоне.

– Он снимает жажду наркотика?

– Нет, что ты. Он снимает ломку. Жажду не снять никому на свете.

– Да ты вроде ничего…

– Стараюсь. Хуже всего утром. Около пяти часов я просыпаюсь. Теперь уже нет нужды напиваться, но все еще надо терпеть. Мне сказали, что первая стадия у меня позади, она самая жуткая, зато короткая. Теперь долгая, но выносимая. В ней человеку необходимо вернуться к нормальной жизни. Не то чтобы я уже был конкурентоспособен до такой степени, чтобы начать карьерный рост… но занятие я себе ищу.

– И какое же?

– Представления не имею. Надо найти хорошее дело. Знаешь, когда жизнь снова входит в берега и начинается рутина… очень многие возвращаются к наркоте.

– Почему? Ведь ломки у них уже нет?

– Человек считает себя сильным. Он захотел и – перестал. Победил. Он уверен: можно попробовать еще раз… ну сегодня, один раз, ведь он так устал и раздражен. Он сам не заметит, как снова станет в Барранкильяс покупать дозняк и колоться во славу старых времен. А тот, кто ширнулся раз, уже никогда не сможет отказаться от второго укола. Это, знаешь ли… Ну и так далее. Он снова на игле.

– Но с тобой-то такого не случилось?

– Да я и не бросал до этого раза.

– Тогда откуда знаешь подробности?

– Опыт. Я сам видел: всякий раз, когда кто-нибудь хотел спрыгнуть… ну, снять себя с иглы… повторялось одно и то же. Всегда находился пророк, предсказывающий: «Куда денется, вернется». И пророчество сбывалось. Через несколько недель ты опять видел этого сошедшего с иглы. Обычно он набирал пару-другую килограммов и выглядел помоложе и посвежее. Но начинал колоться. Нет, спрыгнуть – совсем не просто. Мы все этого хотим, однако достигают лишь немногие.

Некоторое время они шли в молчании. Фран задумчиво глядел вдаль. Рекена посматривал на него, спрашивая себя, о чем размышляет его друг.

– Наркоманом быть никто не хочет, вот что интересно. То есть поначалу, пока это такая восхитительная игра… представляешь, один укол, и ты чувствуешь себя Господом Богом. Дурачок думает, будто царит над миром, а в это время над ним царит наркотик. Очень скоро все понимают, что с ними произошло. Их мозг изнасилован. Да, это точное слово. Тебя насилуют, а ты не имеешь иной возможности, кроме как ползти к шприцу и умолять его, чтобы он тебя насиловал снова и снова.

Очень скоро ты входишь в разум и ясно видишь ситуацию. Ненавидишь себя за свое падение, презираешь за бессилие – и за то, что начал колоться, и за то, что хочешь бросить, и за то, что бросить не можешь. Все в твоем окружении глядят на тебя с ужасом и отвращением. А ты вдобавок понимаешь, что они правы, что ты это заслужил. Мир тонет в дерьме – ты сам, твоя жизнь, то, что ты вводишь в вену, и то, что тебе бросают через плечо люди, оставшиеся там, в нормальной жизни… Мы, конечно, слабаки и уроды, и люди правы, когда шарахаются от нас… Но ведь оскорбление-то мы по-прежнему чувствуем. И оно ранит.

Я многих похоронил там, Реке. И лучше уж им быть мертвыми, как и многим из тех, кто пока жив. Один мой сосед… там, по той квартире… говорил, что среди нас, наркоманов, дружбы не бывает. Он прав. Хотя иногда знакомишься с кем-нибудь и понимаешь, что при иных обстоятельствах… Короче, уйти оттуда может только каменный эгоист. Любой человек, который с тобой в тот момент будет рядом, станет балластом. Ты выплываешь, а он цепляется и тянет на дно.

А когда я уже здесь, сплю на чистых простынях, ты понимаешь… я не могу не думать, как они там, на тротуаре, под мостами, в мусорках… как дрожат от холода и ломки. И опять я в дерьме с ног до головы. Я, получается, не могу не страдать. За себя, потому что выходить из зависимости – ужас. За тех, кто сейчас ищет дозу, потея под ломкой. За тех, кто хочет спрыгнуть и не может. За тех, кто пока не сел на иглу, но непременно сядет. И уже не сможет избавиться. Вот когда все это дерьмо представляешь, получается, что выход один: уколоться и забыться. И далее по кругу.

– Слушай, старик, да ты меня просто расстреливаешь морально, – мрачно произнес Рекена.

Фран невесело рассмеялся и дружески ткнул Рекену кулаком в плечо:

– Да не парься! Совестливый ты сильно, Реке. Ты тут ни при чем, я просто думал вслух. На то и друзья, чтобы нас терпеть в такие минуты – нет?

– Да сколько угодно, Фран. Конечно, на то и друзья.

– Ты меня знаешь, я молчу подолгу. Есть темы не для обсуждения. Но уж когда прорвет, то без удержу. Зато потом легче. Ну что? Давай чего-нибудь съедим, чтобы у меня отбило этот горький привкус во рту.

Они зашли в кафе-мороженое рядом с домом, в которое Рекена за все годы, что здесь жил, ни разу не заглядывал. Фран немного набрал вес: щеки не были такими впалыми и серыми, как при возвращении. Да и неудивительно, если посмотреть, как он поедал рожок с шоколадным мороженым. Рекена, отвергнув растворимый кофе, попросил капучино с большим количеством молока.