Волчок - Михаил Нисенбаум

что здесь не все так просто. В аэропорт Сергей вез Варю одну, а дальше? Как они могли отпустить ее на Майорку без провожатых? Впрочем, у Ольги в Испании полно подруг: вдруг одна из них живет на Майорке?

Опять-таки, сроду не бывало такого, чтобы родители дали Варваре деньги на поездку. Всегда платил за нее я. Но на сей раз она получила гонорар от Крэма. Как во всем этом разобраться и надо ли разбираться? Пять месяцев женщина дает понять, что не желает иметь с тобой дело, возвращается домой и не звонит, снова уезжает, а ты так волнуешься из-за пустяков, все еще думаешь: может, она преподносит тебе урок, шлет безмолвные послания, надеется на твои перемены. Ты спрашиваешь, можно ли жить дальше? Живи, давно пора.

2

Вадим Маркович недоволен. Это понятно по темпу и ритму речи – он чеканит слова, оставляя между ними широкие зазоры, точно диктует секретарше. Но потом срывается, частит, недоговаривает слоги, поднимая каждое новое предложение на полтона выше предыдущего.

– Мне следовало внимательнее относиться к вашим заверениям, Михаил. Варвара – одна из многих наших ошибок. Конечно, я и сам виноват: не следует быть столь легковерным…

– Что-то в толк не возьму, Вадим Маркович. Вы полгода сотрудничали, то и дело говорили, как вам нравится то и это. Если говорили не от души, почему не купили Варваре билет на самолет и не отправили восвояси?

Крэм ворчливо отвечал, мол, если что и нравилось, то ему одному. Никто кроме него не одобрял Варварин вкус. Все в голос твердили, что это грубо, примитивно, выглядит дешево, все удивлялись, зачем он нянчится с этой неуравновешенной особой. Лида уверяет, что рисунки по трафарету – полное неуважение к заказчику.

Не знаю, почему именно упоминание Лиды сработало как детонатор. Мне стыдно, что не сдержался, но я сказал правду, чистую правду:

– Знаете ли, Вадим Маркович, у некоторых людей вкус отменный, у некоторых посредственный, у кого-то даже плохой. Но у вашей Лиды нет вкуса – никакого. Она прекрасно живет и без вкуса, одевается в спортивном магазине, где работает: толстовочки, кроссовочки, трико. Только не стоит ждать от Лиды верных суждений о красоте, об искусстве или, скажем, о Боге. Красота, искусство, Бог – не ее специализация.

Вместе с яростью из меня вышло все дыхание, больше я не мог произнести ни слова. Поэтому последние слова произнес профессор:

– К сожалению, теперь стены придется закрашивать в третий раз. А деньги, между прочим, не рождаются в тумбочке.

Всякий раз, когда случается спор по работе, Крэм вспоминает о бесплодии тумбочки и о том, что вместо тумбочки приходится раскошеливаться ему. И хотя тумбочка в этом смысле всегда верна себе, профессор продолжает ждать чуда и разочаровываться.

Вдруг до меня дошел смысл сказанного. Кто-то войдет в комнату, которую Варвара – чертова кукла и изменщица! – расписывала днями и ночами, высунув от старания язык, пища безумные песни и плача от усталости. Кто-то окунет малярный валик в краску, прокатает в лотке и примется закрашивать все эти первобытные узоры: волны, деревца, фигурки песенных людей, в которых тайный покой, в которых снадобья, оживляющие душу и выправляющие мысли. И вот все это будет уничтожено по капризу одной из жен профессора Крэма или даже по капризу всех его жен?

Против воли ноги занесли меня в комнату, где на стене висели мои любимые «Черные кислицы». Вдруг вспомнилось, что картину она подарила на Рождество накануне отъезда в Италию и сказала тогда странную вещь. Все вещи, сказанные Варварой, странные, но эта запомнилась наособицу, а может, выскочила и засветилась только сейчас.

Мы стояли у стены и любовались только что повешенной картиной. Заходящее солнце, отразившись в окнах дома напротив, тихо грело красную медь. Хрупкие стебли и листья кислиц молчали, совершая бесконечно медленный поклон или согласно кивая кому-то. Варвара произнесла:

– Неплохо, неплохо. Будешь приводить сюда девчонок, им должно понравиться, если в них будет толика смысла.

«Каких еще девчонок?» – подумал я, но не стал ничего говорить. Тогда мне показалось, что в Варваре опять просыпаются демоны ревности и рыщут в поисках поживы. Возражения и расспросы могли привести к спору, к ссоре, так что я счел за лучшее молча разглядывать трилистники кислицы.

В какой момент она решила уйти? В день нашего расставания в Перудже? Или еще тогда, перед нашим отъездом? А картину подарила не на Рождество, а на прощание? Или дело было в том мужчине, с которым или к которому она улетела на Майорку? Но я же помню, как она ревновала меня уже в Италии. Чаще всего грехи, в которых мы обвиняем других, – наши собственные. Выходит, ревность – знак скрытой склонности к измене.

Возможно, Варвара стремилась расстаться со мной с первой нашей встречи, только не находила сил и удобного момента. Мысль о предательстве была бы непереносима, если бы я хоть на секунду отвел взгляд от картины. Удивительно, что безмолвие цветов никак не связывалось с обидой. Эта тишина не мутнела от моих мыслей о Варваре, напротив, странным образом оправдывала ее. Конечно, я не утратил понимание случившегося. Но при этом думал о художнице, не имеющей ни единого шанса выжить в реальном мире и борющейся за жизнь, потому что жизнь – это тихие кислицы на меди заката, балетные туфельки на пороге избушки, кот Герберт с глазами египетского фараона и Сад со Свиным прудом, белоспинными дятлами, камнями, ржавеющим лишайником, сизыми гортензиями и звуком падающих яблок. Охранять такую жизнь стоило не только с точки зрения Ярутичей, как бы они со мной ни обошлись, но и с моей собственной точки зрения.

3

По Москве прошел май – с белым солнцем, ярким ветром и миллиардами маленьких зеленых флагов нежной листвы. На скамейках Чистопрудного бульвара отчаянно целовались парочки, по глади вод скользил лебедь, недвижно белый, словно выточенный из мрамора ушедшей зимы.

Внезапно из Италии прилетел Крэм, я направлялся на встречу с ним. В квартире на Маросейке теснилась духота, казавшаяся устарелой и недужной. Вадим Маркович, красный от загара и жары, сидел в кабинете безо всякого видимого удовольствия, смотрел на визитеров по долгу службы и разговаривал нехотя. Поначалу трудно было понять, зачем он вообще меня пригласил. То и дело в кабинет входили разные люди – Энвер Максимович с медвяной улыбкой, забравший сломанную настольную лампу, озабоченная Вита Вальдовская с ворохом рассыпающихся бумаг, Алиса Кан в брюках из змеиной кожи с репликой «А, у вас посетители». Наконец профессор вынул из портфеля голубую картонную папку и достал из нее стопку страниц.

– Михаил, вы отлично знаете, что глубоко мне симпатичны, – голос Крэма выражал крайнюю степень неприязни. – Я полностью доверяю вашему вкусу. Тем не менее в моей книге автор я и никакой отсебятины, никакой вкусовщины терпеть не намерен.

Молча я ждал продолжения. Крэм побарабанил пальцами по столу.

– Все архетипы извращены. Я