Современная финская новелла - Мартти Ларни

— И не нужно, с твоими-то кулаками!

— Господи! — не выдержал Рантанен. — Невозможная баба! Все ты по-своему вывернешь. Это же случайность, что я лежу тут… как пациент. И кто знает, сколько пролежу.

Рантанен чувствовал смутное удовлетворение. Ему казалось, что этим ударом ножа с ним расплатились за многолетние побои. А впрочем, разве один он был виноват? А колючие, изобретательные словесные нападки жены? Увертки, все эти женские хитрости, разве все это ничего не стоит? Вот и сейчас сидит и плачет. А до этого твердила, что с ней поступали несправедливо. Несправедливо? «Да верно. Поступали несправедливо», — согласился в душе Рантанен, но ему стало обидно за себя. Ведь это он здесь лежит, он, и никто другой.

— Чтобы правда восторжествовала, — произнес он вслух. Жена молчала.

— Они держали меня там целый день, — сказала она потом. — Угадай-ка, о чем они меня спрашивали? Они спросили мое рабочее имя, ну, имя, под которым меня знают, как будто я…

— Кличку? Какого черта…

— У проституток клички! У всякого сброда. Они решили, что я такая.

Рантанен рассмеялся, скорее растерянно, чем весело. Жена вспыхнула: — Все вы, мужики, дерьмо.

Она быстро встала и взялась за сумку.

— Руки не распускай, предостерег ее Рантанен. — Я не могу защищаться. Ты понесешь судебную ответственность. Отвечать будешь!

Жена бессильно прислонилась к спинке кровати. На ее скулах появились красные пятна, из глаз покатились слезы.

— А сколько раз ты бил меня, а я же слабее? Кто на тебя за это в суд подавал? Кто за меня заступился? Кто меня защитил? А когда я один раз… ведь ты же опять набросился…

Она замолчала и стиснула зубы.

— Но есть разница между защитой и нападением!

— Я защищалась!

— Ты превысила необходимую оборону!

— Ханжа чертов! А если у другого от рождения и руки длиннее и силища как у гориллы! И мозги тоже!

— Могла бы и порадоваться, что мои обезьяньи мозги еще варят и что я вообще лежу тут, а не в морге!

Женщина повалилась на стул. О чем она думала? Рантанен на минуту испугался ее остановившегося взгляда, ему стало стыдно, этого он не должен был говорить… Хотя он сказал правду. А почему нельзя было говорить? С ней, что ли, деликатничать? С ней, с ней, вот именно, с ней.

«Хорошо, потом, попозже когда-нибудь, — мысленно сказал Рантанен. — Сейчас это все равно было бы сплошным притворством. Ну и притворись. А что толку? Оскомину на зубах набьешь и все. Давай, давай». — Я же просто пошутил, — произнес Рантанен вслух. — Чего тебе, в самом деле, радоваться? Что я жив остался?

Вот он уже дважды сказал это, второй раз словно бы в шутку. Жена бессмысленно покачивала головой. В комнату вошла сестра, крепкая женщина средних лет. Жена отвернулась.

— А, тут еще посетители? — сказала сестра. — А у нас как раз намечается небольшая процедура.

— Я ухожу, — тихо сказала жена и, взяв сумку, поднялась.

— Да, да, и время визитов уже кончилось.

— Не уходи, — попросил Рантанен. — Надолго она, эта ваша процедура? — обратился он к сестре.

— Нет, но она немножко интимная, — ответила сестра.

«Как неестественно произнесла она это слово», — подумал Рантанен.

— Это моя жена, — сказал он.

— Вот как? — сестра внимательно посмотрела на женщину. — Слыхала, слыхала, — значительно протянула она.

— Так что не обращайте внимания, делайте, что нужно — сказал Рантанен.

— Мне все равно, — сказала сестра и откинула одеяло.

Она потянула трубку где-то ниже пояса больного. Рантанен охнул.

— Ого, ну и крепко же сидит… — приговаривала сестра. — Что за чудеса, ну никак…

Сестра дернула со всей силы, Рантанен закричал от боли.

— Что вы делаете? — в ужасе спросила жена.

— Нужно было вынуть катетер. Вот я и вынула, — довольным голосом пояснила сестра.

— Разве обязательно было… так дергать? — спросила жена сердито.

— Не беспокойтесь. То не оторвется. Если семейное счастье только от этого зависит, все в порядке. Да, похоже, не в этом дело. А вот этого не ешьте. Вам назначена диета, и ее нужно соблюдать. А то у вас начнется такой запор, что от потуг может раскрыться рана. Понятно? Это очень важные правила.

Сестра вышла, прихватив со стола пирожок с мясом.

— Ведьма, — сказала жена и покраснела.

— Ведьма, — согласился Рантанен. — Типичная. Черт, до чего больно. Ей наверняка это доставляет удовольствие. Садистка. Старая дева. Довольна небось…

Оба замолчали. Рантанен вспоминал, что он собирался сказать, но не вспомнил. Нарушила молчание жена:

— Наверно, теперь мы разведемся?

— Наверное, это будет самое лучшее, — поспешно ответил Рантанен. — Слишком уж опасно… нам с тобой вместе жить… для обоих, — добавил он. Жена кивнула.

— Лишь бы ты выздоровел, — сказала она. — Это главное. Потом и поговорим.

Она направилась к двери.

— Завтра придешь? — тихо спросил муж.

— Посмотрим, — ответила жена.

— А вообще еще придешь?

— А ты хочешь?

Рантанен опять попытался вспомнить, что он хотел сказать.

— Посмотрим, — сказал он наконец. Жена вышла.

Рантанен вспомнил, что он хотел сказать. Как такое произнести?

— Когда я думал, что умираю… мне хотелось, чтобы ты сидела рядом и держала меня за руку… — с трудом выговорил он, обращаясь к пыльной полинезийской девушке, висящей на стене.

Он решил, что когда-нибудь скажет это.

Марья-Леена Миккола

Зной

Перевод с финского Э. Машиной

Вяйски сидел на террасе ресторана и смотрел на море. У берега ближнего острова покачивались яхты. Была весна, та пора первой нежной зелени, которую он любил, но которая всегда поселяла в нем беспокойство: распустятся почки и наступит лето, которое, однако же, скоро пройдет, и поэтому нельзя терять времени. В эту пору он всегда много думал о своей прошлой жизни, решал, что именно этим летом начнет все сначала, но, заметив, что август уже на исходе, покорно дожидался осенних бурь. Весной сон его был неспокоен, он просыпался поздно, словно одуревший и совершенно разбитый. Эта весна была особенно тягостной, как будто он вернулся домой после длительной отлучки и не знает, куда себя деть; целый месяц он неотрывно и вяло думал о смысле жизни, о том, как жизнь коротка и как быстро все в ней меняется; он постоянно обдумывал свои поступки и искал объяснений каждому из них.

Он повернул голову и взглянул на сидевшую напротив Розу, которая беседовала с каким-то бритым типом, похожим на поэта. Он был одет в кожаные шорты, какие обычно носят немецкие туристы. Полуприкрыв глаза, Роза курила и лишь изредка кивала в ответ. Этот тип руководил семинаром для начинающих литераторов и сейчас излагал свои взгляды Розе. А Вяйски думал о том, как все переменилось — Роза, или, точнее, его отношение к Розе, и как быстро они старятся, обоим уже за тридцать. У Розы появились морщины, которые уже никогда не исчезнут, а сам Вяйски растолстел и часто обливался обильным потом.

«Зачем мне эта женщина?» — думал Вяйски. Прошел уже год с тех пор, как они стали жить вместе, как Роза ушла от мужа и они «начали все сначала», поступив на работу — Вяйски редактором, а Роза верстальщицей и фотографом — в одну новую газету, которая должна была стать отдушиной для общества. Они сделали вместе большой репортаж о хельсинкских пьянчужках, и Вяйски начал работать над памфлетом, но уже через полгода газета закрылась, тот, кто ее финансировал, умыл руки, и их новая жизнь, которая должна была быть честной и достойной, начала давать трещины. Вяйски лениво пописывал для одного дурацкого еженедельника, а Роза и вовсе ничего не делала.

— Я заставил их, к примеру, разбивать слова на буквы и слоги и складывать из слов различные картинки, — говорил тип в шортах. — Затем стал учить их издеваться над грамматикой и использовать по своему разумению знаки препинания, а тем, кто знал какой-нибудь язык, пришлось переделывать иностранные слова на финский манер.

— Зачем все это нужно? — пожала плечами Роза.

Вяйски спросил бы то же самое и еще кое-что добавил бы; он не разбирался в такого рода поэзии и не мог примириться с самоуверенными высказываниями подобных знатоков, его злило, что эти типы воображали себя учеными и обещали разобраться в сущности человека путем разрушения синтаксиса. Но на сей роз он только закрыл глаза: все, что говорила Роза, казалось, ему с некоторых пор фальшивым, ненатуральны были ее жесты, пожимания плечами и приподнимание бровей.

Он вспомнил зиму, после которой прошла, казалось, целая вечность, и их лыжную прогулку, которой они оба придавали такое большое значение. Яркое солнце, люди в лыжных костюмах на вокзале, а потом шумный поезд, и как он смотрел на мелькавшие в окне станции и думал, что ссоры, ревность, подозрения, мучительные телефонные звонки и внезапные ужасные разлуки были уже в прошлом, их сменило тихое доверие. Он удовлетворенно смотрел на профиль Розы и думал, что Роза очень напоминает одну итальянскую кинозвезду, в которую он был влюблен мальчишкой и которую звали Россана Подеста, и что имя Роза как нельзя лучше подходит этой пышнотелой женщине. Потом они вошли на лыжах в лес, косые солнечные лучи освещали деревья, кое-где на ветках снег растаял и ветки были похожи на руки, освободившиеся от тяжелого груза. Потом они с Розой скользили на лыжах с одного холма на другой и видели вдалеке поселок; из труб на крышах маленьких домиков вился дымок, внутри, конечно же, было тепло и уютно, там готовился субботний обед и пахло гороховым супом и пирогами, а может быть, хозяйки, как когда-то его собственная мать, ставили томиться в печь гречневую или ячневую кашу.