Второй раунд - Александр Тараданкин

— Подождите немного. Позвольте собраться с мыслями… Можно воды?

Фомин-младший подал ей стакан воды, и она с жадностью выпила. Потом закурила, тряхнула головой, волосы рассыпались по плечам. С решимостью сказала:

— Ну, конечно. Какой уж тут обман. Я не дура… Вас интересует, кто я и откуда? Да, я не Гартенфельд. Я Эрна Эгер. Мне действительно двадцать три года. Родилась в Кельне, там же кончила гимназию.

— Когда, кем и при каких обстоятельствах вы были привлечены к шпионской работе?

— Это произошло в моем родном городе осенью шестьдесят восьмого.

— Рассказывайте…

— На соревнованиях, — я увлекалась прыжками в воду, и у меня были приличные результаты, — тренер познакомил меня с господином Беллингом, членом правления профессионального спортклуба. Тот пригласил меня поужинать вместе. Я согласилась. После нескольких встреч Беллинг прямо спросил меня, не хотелось бы мне стать разведчицей. Он довольно подробно, в романтичных, радужных тонах рассказал, что это такое.

— И вы сразу согласились?

— Откровенно говоря, не долго колебалась. Может быть, тогда я до конца не представляла себе всю сложность будущей профессии, хотя догадывалась, что это трудно и опасно.

— Так и что сделал Беллинг?

— Беллинг представил меня господину, который отрекомендовался как Штальбах. Я тогда обратила внимание, что его безупречное произношение выдавало в нем иностранца, скорее, англичанина, или американца, овладевшего немецким языком. Мы остались вдвоем. В беседе я убедилась, что господин Штальбах хорошо знаком с моей биографией, связями, материальным положением нашей семьи. Он пришел в восторг, когда узнал, что я вполне свободно владею русским и польским языками.

Эрна снова закурила.

— Продолжайте, — сказал Фомин, выждав длинную паузу. — Что было дальше?

— Дальше? Дальше я оказалась в специальной школе. Совершенствовала знания языков. И тот, и другой, как я уже говорила, я знала с детства. Моя мать полька, к тому же прекрасно владеет русским. Помимо того, что я занималась в гимназии — я там учила французский, — она заставляла меня учить и славянские языки. Говорила, что их знание в наше время, а также знание стенографии всегда может мне пригодиться при устройстве на работу.

В школе основное внимание уделяла специальным дисциплинам. Отличная учеба поощрялась. Я получала значительные вознаграждения, хорошо одевалась и могла помогать родителям.

Для практики приезжала в Советский Союз, полтора месяца прожила в Польше. Что еще?.. Умею работать на ключе, знаю шифровальное дело, фотографию, тайнопись. Хорошо стреляю, могу водить машину любой марки…

— Вы прошли в спецшколе полный курс?

— Нет, не доучилась. Начальник школы, кажется, майор, он всегда ходил в гражданской одежде, выдавал себя за бельгийца, объявил мне, что мое обучение окончено. За отличные успехи я награждаюсь трехнедельной поездкой по Франции и Италии, затем на неделю могу заехать домой. Вернувшись из отпуска, я позвонила начальнику школы. Он велел мне ехать в пригород Брюсселя и назвал адрес, где на мое имя была оформлена небольшая квартира. Вечером того же дня приехал ко мне в сопровождении Гартенфельда. Пожелав мне успехов в работе, сказал, что впредь я поступаю в распоряжение господина Гартенфельда и уехал, оставив нас одних.

— Раньше вы его никогда не встречали? — спросил Фомин.

— Нет. В тот раз я увидела его впервые. Он долго и обстоятельно расспрашивал меня о моей жизни, похвально отозвался о моих успехах в школе, потом перешел к существу дела. Он сказал, что с этого дня я становлюсь его племянницей, что я должна твердо приучить себя к этой мысли, хорошо заучить данную мне легенду и больше говорить по-французски, ибо я теперь бельгийка. Я стала входить в роль. А он проверял, разговаривал со мной, чаще на французском и русском. Потом, как только были готовы документы, я выехала в Советский Союз. В Москве я должна была встретиться с Михаилом Лугуновым и передать ему подарок от одного его знакомого немца из Федеративной Республики. Ну, и еще понравиться ему, так сказать, стать ему близкой приятельницей, узнать его думы и «грехи».

— О Лугунове и его «грехах» расскажите подробнее, — сказал Фомин.

— Как мне известно, он работал переводчиком на какой-то международной выставке в Сокольниках. Одну иностранную фирму, вернее, представителя фирмы заинтересовал прибор в павильоне ФРГ. Его захотели приобрести, но он не продавался. Лугунов, слышавший разговор представителей фирм, вечером того же дня принес подробные чертежи прибора в расчете на вознаграждение. Уж не знаю, что он просил. Те решили подыграть нам, немцам. Лугунова вместе с чертежами привели к хозяевам прибора. Среди выставочного персонала, вы, конечно, знаете об этом, бывают и разведчики. Был такой и в тот раз. Он занялся Лугуновым. Сначала великодушно простил тому его «шалость». Потом восхищенно отозвался о выполнении чертежей, которые тот сделал, а позднее привлек его к сбору некоторой информации. Какая-то мелочь. Вот все, что я знаю о нем. Он и сам мне рассказывал. Эрна отпила глоток воды и продолжила: — В мою задачу входило, как я уже сказала, встретиться с ним, вскружить ему голову и при благоприятном исходе съездить с ним в Крым, в Севастополь. Нужно было попытаться сделать кое-какие фотографии с его помощью. Это оказалось довольно просто. Лугунов, во всяком случае я так считала, в буквальном смысле слова потерял от меня голову… Я, как это у вас принято говорить, отдыхала по люксу и индивидуальной туристской путевке первого класса. Останавливалась в Ялте, имела возможность с Лугуновым сравнительно бесконтрольно ездить по Черноморскому побережью Крыма. Бывают там, знаете ли, однодневные экскурсии. Потом вернулись в Москву. Здесь меня уже ждал господин Гартенфельд. Он расспросил, как дела с Лугуновым, сказал, что ему необходимо посетить Ригу и чтобы туда приехал и мой молодой человек, которому я выдавала большие векселя на наше общее будущее. Моя встреча с Лугуновым на Новодевичьем кладбище была зафиксирована с помощью фотоаппарата, и это, в случае чего, усугубляло его зависимое положение. Этого, собственно, и добивался господин Гартенфельд. Я предложила Лугунову выехать в Ригу, и там, как я считаю, окончательно решилась его судьба. Гартенфельд сам осуществил вербовку, после чего Лугунов выполнял его поручения.

— Какие именно? — спросил Фомин.

— Не знаю. Господин Гартенфельд любопытство не поощрял.

— Что вы еще можете рассказать о самом Гартенфельде?

— Если судить по тому, как с ним почтительно разговаривали в Брюсселе, я полагаю, что Гартенфельд человек весьма независимый, или занимает высокий пост, или на особом счету там. В Москву его привела не только те дела, в которых я принимала участие. Было что-то другое. Он говорил, что личное. Он меня в свои дела не посвящал. Любая моя попытка узнать что-либо, выходящее за рамки непосредственно моих заданий, им категорически пресекалась. Он очень властный человек.

Фомин выключил магнитофон и, поднявшись из-за стола, подошел к Эрне.

— Очень хорошо, что вы дали такие показания. Если они искренние, суд учтет при определении вам меры наказания. Захар Петрович, у вас нет вопросов к арестованной? А у вас, Сергей Евгеньевич? — Фомин посмотрел на сына.

— Совсем небольшой. Фрейлейн Эгер не сообщила нам адреса Лутунова.

Эрна удивленно посмотрела на лейтенанта.

— Я считала, он вам известен. Я знаю лишь телефон. Пожалуйста, давайте напишу, — она взяла ручку и старательно крупными цифрами написала на листке бумаги номер.

— На сегодня достаточно, — сказал Фомин-старший и приказал увести задержанную.

— Ну как, Захар Петрович, — спросил полковник, когда Эрну увели. — Тебе нравится эта девушка?

— У нее завидная рассудительность, а, в общем, в ее положении это, пожалуй, самый правильный выход — быть правдивой. Иного пути нет. И это она, кажется, поняла.

— Ну, а ты, Сергей, что скажешь?

— У нее и внешность завидная, — улыбнулся он. — Познакомишься и не задумаешься, что скрывается под такой эффектной оболочкой.

Офицеры рассмеялись.

— Ну вот, сын мой. Держи ухо востро, — Фомин встал. — Сергей, найди Лугунова сегодня же.

— Этого следовало ожидать, — выключил магнитофон Фомин. — А вы думали, Юрий Михайлович, что он вот так сразу все вам и выложит?

— Нет, Евгений Николаевич, я готовился к тому, что он будет всячески изворачиваться. Но начисто все отрицать!..

— Ничего удивительного. Просто вы рассчитывали, что Гартенфельд пустится в пространные объяснения, а он избрал наиболее верный для себя путь — меньше говорить. И если говорить, то самое необходимое.

— Да, но он отказывается совершенно от всего.

— То есть? Вы хотите сказать от связи с Лугуновым? Правильно. Это делается в расчете на то, что у нас неоспоримых улик об их действительных взаимоотношениях нет. Не знает он и о том, что жива Денисова. Зандлер не Эрна, на признание которой нам понадобилось практически два часа.