Семь лет за колючей проволокой - Виктор Николаевич Доценко

уже не понимали, кто, кого и за что режет. Сверкали ножи, всё заволокло дымом от разрывов самодельных гранат, жутко кричали раненые, кровь лилась потоками…

Под утро барак и его окрестности напоминали Куликово поле после битвы: везде валялись трупы, слышались стоны раненых. Оставшихся в живых Воров, и ещё способных ходить погрузили в машины и вывезли в сопки.

Там нас окружили солдаты с автоматами и толстыми дубинками.

Командир сказал:

— Ну, бродяги, попили вы нашей крови, теперь мы попьём!

И на нас набросились солдаты с дубинками. Били от всей души…»

— Жутко, конечно, но я спросил совсем о другом, — тихо заметил я, пытаясь понять что-то для себя.

— Кажется, я знаю, о чём ты… — задумчиво кивнул Генрих:

«— Однажды после неудачной попытки побега я оказался на пересылке, где самым авторитетным был Вор по кличке Хорь. Собралась „сходка", чтобы узнать о положении на тех зонах, откуда прибыли Воры. Если не изменяет память, одним из тех, кто нарушил „Воровской закон", был Вор по кличке Лось. Он целый месяц провёл в лагере, где хозяйничали „суки", и при этом не только не зарезал никого из них, но и не помог другому Вору Винту, которого эти„суки" изуродовали.

„Сходка" приговорила Лося к смерти…

Он выслушал приговор с удивительным спокойствием.

Тогда Хорь говорит ему:

— Может быть, ты не Вор? Может, фраер? Оставим жить. Опустим, конечно, но житъ-то будешь…

— Нет, — отвечает Лось. — Я — Вор!.. Я виноват иумру смертью Вора!..

Нашёлся добровольный исполнитель приговора и ножом зарезал Лося на глазах у всей „сходки". Надо сказать, тот принял смерть с достоинством. Уверен, некоторые на его месте валялись бы в ногах и просили пощады…»

Прочитав его рассказ, я позвонил ему и спросил:

— Скажи, Генрих, тебе приходилось встречаться на зоне с чеченцами? Как они там себя вели?

— В каждом лагере были разные порядки. В Казахстане, например, где я отбывал свой первый срок, на зоне было менее чем тысяча заключённых. Основной контингент — казахи и узбеки. Но было человек пятьдесят чеченцев, которые терроризировали всю зону. Предводителем у них был некий Хасан, который, поговаривали, доводился родственником какому-то иранскому хану. Он всегда носил в серебряных ножнах огромный остро отточенный двусторонний кинжал. Даже «Хозяин» лагеря, увидев его, окружённого свирепыми телохранителями, смущённо отводил глаза в сторону.

После войны смертная казнь в стране была отменена, и делали эти чеченцы всё что угодно. У них и так уже сроков было на всю оставшуюся жизнь, бояться им было нечего. А охранники лагеря предпочитали не вступать в конфликт с ними.

Однажды мой друг-Вор по кличке Васька-Чахотка пошёл умыться к арыку. На его беду, туда же подошёл и Хасан со своими абреками. Увидев Ваську, он ногой оттолкнул его и как ни в чём не бывало принялся наводить марафет.

Столь дикое, неслыханное оскорбление «Вора в законе», да ещё от фраера, хоть и какого-то там хана, вызвало у Васьки такую ярость, что он со всей силы вмазал ногой Хасану в его самодовольную рожу.

Тот выхватил кинжал и вонзил его в худое Васькино тело. Увидев это, заключённые, прибывшие из Москвы, взбухли. Ваську уважали все — и «мужики», и Воры. Возник бунт. Чеченцев избивали чем попало. Их барак окружили, захотели их сжечь живьём. Подбежал «Хозяин» зоны: «Что вы делаете? Сгорит весь город. Идите к Завхозу зоны, он выдаст вам ломы. Ломайте простенки между окнами и делайте с этими чеченцами что хотите — житья от них нет!»

В результате всех чеченцев перебили. Правда, Хасану чуть было не удалось спастись. Он выбежал на за-претку и уже почти добежал до вахты, но тут ему в спину вонзилось сразу несколько трофейных чеченских кинжалов.

Как только чеченских «террористов» на зоне не стало, жизнь сразу наладилась…

— Выходит, это была твоя первая битва с «чеченскими террористами»? — усмехнулся я.

— Выходит… — Генрих рассмеялся.

— А было в твоих тюрьмах что-нибудь комическое или мистическое? — спросил я.

Генрих задумался на несколько минут, потом загадочно усмехнулся:

— Было, причём и комическое и мистическое в одном флаконе. Сидел я тогда в Лефортовской тюрьме. Она…

— Гэбэшная тюрьма, знаю, сам несколько дней сидел в ней, — машинально заметил я.

— Надо же, когда?

— Где-то в мае восемьдесят третьего…

— Немного не пересеклись — я примерно до апреля там парился… Так вот, осень восемьдесят второго. Камера Лефортовской тюрьмы. Мы настолько надоели друг другу, что молча сидели сутками на своих койках и злобно поглядывали друг на друга. Каждое движение одного вызывало дикое раздражение другого. Наконец наше терпение лопнуло, и мы решились на «страшное преступление», не без основания считая, что все наши беды находятся в прямой зависимости от идеологии общества, а идеология общества, в свою очередь, зависит от политики правящей верхушки. Путём несложных расчётов вычислили главного виновника наших злоключений. Им оказался Леонид Ильич Брежнев. Мы решили расправиться с ним.

Тщательно подготовились к заранее запланированному убийству. Отбросив в сторону возникшую между нами обоюдную неприязнь, дружно лепили из хлеба бюст уважаемого генсека. Отсутствие художественных навыков не позволяло добиться точного сходства с оригиналом, но это обстоятельство не обескураживало. Сходство витало в наших душах, и завершённая «скульптура» выглядела недурно.

Заранее похищенным у парикмахера лезвием бритвы выстрогали из спичек три «кинжала». Воткнув их в жизненно важные центры хлебной куколки, положили её на стол и принялись читать заклинания…

— Мне кажется, что вы сдвинулись по фазе, — хмыкнул я.

— Ничего подобного! Крыша у нас не съехала. Доведённые до отчаяния, мы вспомнили зловещее действие чёрной магии из фильмов ужасов и таким образом выплеснули свои эмоции в эту мрачную игру. Утром казнённую засохшую фигурку выбросили в мусорное ведро — это был завершающий акт колдовства.

Утром стали ждать газету «Правда», которую обычно приносили перед завтраком. День нет газеты, другой нет… только на четвёртый день принесли. Открываем, и взгляд наталкивается на траурную рамку, из которой на нас смотрело бровастое лицо Леонида Ильича Брежнева!..

— Так вот, оказывается, кто виновен в его смерти! — невольно воскликнул я, с трудом удерживаясь от смеха.

— А чёрт его знает, — на полном серьёзе вздохнул Генрих, — а вдруг правда…

Однако обратимся вновь к так называемому следствию по моему обвинению. Несколько переусердствовав в отработке на мне кулачных приёмов, мучители довели меня до того, что тюремный врач, вызванный сокамерниками, вынужден был написать в моей истории болезни такой анамнез:

«…частичная потеря памяти и потеря ориентации во времени и пространстве…»

Забыв при этом добавить, что ко всем прочим неприятностям я лишился дара речи: отказался слушаться собственный язык.

Не