Семь лет за колючей проволокой - Виктор Николаевич Доценко

Сыграл ли свою роль костыль или запись в медицинской карте, но меня кинули к «хроникам». Я уже говорил, что «хроники» — это больные, нуждающиеся в постоянном наблюдении врачей и получении лекарств, а также дополнительном питании по состоянию здоровья: это может быть и язва желудка или двенадцатиперстной кишки, и гипертония, и цирроз печени, и туберкулёз, и ещё добрый десяток хронических заболеваний. Судя по всему, у меня обнаружили гипертонию.

Особых происшествий за два с половиной месяца нахождения в Краснопресненской тюрьме не произошло, но о двух неординарных случаях (вероятно, именно о них предупреждал Прокурор] всё-таки поведаю…

В камере «хроников» провёл почти месяц. Постепенно восстановился иссохший от голода желудок, перестало жечь при мочеиспускании, мутная моча очистилась. В камере были одиннадцать человек, шестеро из них нетранспортабельны, за ними нужно было постоянно выносить «утки». Обычно этим занимались санитары, оставленные для этой малоприятной работы зэки с небольшими сроками, но они настолько оборзели, что по нескольку часов даже не заходили в камеру.

Вонь становилась столь нетерпимой, что некоторые из ходячих больных, не выдержав испытаний, сами выливали эти испражнения в унитаз. Любые попытки заставить санитаров выполнять свои обязанности заканчивались тем, что «наглая» камера-палата попадала в «чёрный список», а это означало, что при раздаче обеда такая камера всякий раз оказывалась последней и пища доставалась холодной.

Помнится, нас довели до такого состояния, что кто-то не выдержал и моим костылем отметелил нашего санитара так, что поломал ему руку и тройку рёбер…

Менты разбираться не стали.

— Чей костыль? Доценко? Снять с довольствия хроников и перевести в камеру общего режима…

Когда за мною пришли, кто-то из сочувствующих мне сокамерников поинтересовался у вертухая:

— В какую хату Режиссёра переводят?

— В нормальную, — безразлично ответил тот.

Однако один из рядом стоящих «хроников» успел заглянуть в его список.

— Ну, Режиссёр, держись: это «пресс-хата» — шепнул он мне на прощание.

Что за «пресс-хата» и чем она мне грозит, я спросить не сумел, но, судя по его откровенно испуганной физиономии, понял: ничего хорошего там не будет!

Поскольку я не мог передвигаться без костыля, один из сопровождавших меня вертухаев нёс мою постель, матрас и подушку, а за моими плечами болтался вещмешок.

Камера, куда меня доставили, была небольшой, на четверых, и к моему приходу в ней уже находились четверо: двухъярусная шконка у правой стены и вторая двухъярусная — у левой. На первом ярусе правой, облокотившись на стену, сидел мужчина лет сорока, всю его щёку пересекал рваный глубокий шрам, оставленный, скорее всего, осколком бутылочного стекла. На втором ярусе возлежал худощавый парень лет двадцати пяти. Нервно оскалившись при виде меня, он сверкнул жёлтой фиксой.

На первом ярусе левой шконки располагался здоровенный бугай с накачанными бицепсами, на вид лет тридцати. Кстати, он был единственным, кто взглянул в мою сторону с некоторым вниманием. Над ним лежал самый молодой парень не старше двадцати лет, невысокого роста. Почему-то он постоянно причмокивал, и это доставало его мощного соседа — пару раз тот тыкал ногой снизу, давая понять, что ему надоело причмокивание. Парень затихал минут на пятнадцать, но забывался и снова продолжал заниматься своим «любимым» делом.

Спального места для меня не было, и вертухай бросил постель на пол у стены.

Между шконками у самого окна с намордником, в щели которого можно было увидеть кусочек неба, стоял железный стол с приваренными к нему скамейками. У входа слева — «дальняк» с бронзовым краном над унитазом. Справа своеобразный коридор для «прогулок».

— Привет, братва! — как можно дружелюбнее произнёс я, входя в камеру.

Однако никто из сидящих в хате не отозвался, а трое бросили в мою сторону угрюмые взгляды. И, как я уже заметил ранее, здоровяк взглянул на меня с некоторым интересом. К описываемому времени маме удалось передать для меня вещевую «дачку». Там было всё необходимое для жизни «за колючей проволокой», от кожаных сапог, телогрейки и шапки-ушанки до нижнего белья, мыла, пасты и тетрадей с конвертами для писем. В общем, походный мешок-рюкзак, сооружённый из матрасовки, выглядел довольно внушительно. Для удобства, поскольку всё ещё ходил с костылем, к самодельному рюкзаку были пришиты лямки, и его можно было носить на плечах.

«За колючей проволокой» нет места жалости, и то, что в камеру, заполненную под завязку, вкинули человека с костылём, никого не удивило, никто даже не попытался проявить ко мне хотя бы какое-то сочувствие, которого, если быть честным, я и не рассчитывал получить.

Бросив мешок справа от входа рядом со своим матрацем, я постучал костылём в кормушку.

— Ну, чего надо? — тут же отозвался скрипучий голос вертухая в откинутую кормушку.

— Или веди в камеру, где есть свободная шконка, или неси «вертолёт», — с трудом сдерживаясь от того, чтобы не матюгнуться, ответил я.

— Тебе какой «вертолёт», двуспальный или… — попытался сострить тот.

— Если свои штаны снимешь, то можно и двуспальный, — зло оборвал я, чтобы сразу поставить на место незадачливого шутника.

— Что, борзый такой или давно не били?

— Слушай, мент, есть «положняк», по которому ты обязан предоставить зэку, во-первых, спальное место и, во-вторых, давать вовремя пайку, вот и выполняй то, что должен, а нет — зови сюда корпусного!

Если вертухай попытался бы ещё как-нибудь подколоть меня, то я точно засветил бы ему костылем, но, видно, он почувствовал мою готовность к любой дерзости и не захотел испытывать судьбу. Послышался лязг замка, и в камеру засунули деревянный лежак. Устроив лежак у стены, я раскатал на нём матрац, в голове расположил рюкзак, на него — хлипкую подушку. Костыль положил рядом на пол у стены, после чего осторожно присел и устало прислонился спиной к стене.

Мои сокамерники вели беседу между собой так, словно меня в камере не было и в помине.

— Прикинь, Серый, какой тяжёлый баул ввалился к нам в хату, наверняка в нём есть чем поживиться! — плотоядно усмехнулся самый молодой из четвёрки: видно, он был не только молодой, но наглый и борзый.

— Ага, повезло нам, — подхватил Серый, сверкнув золотой фиксой. — А то на этап скоро, а у меня даже рваной телаги нет!

— Когда щупать начнём? Может, сейчас? — громко заявил мужик с рваным шрамом на щеке.

— Зачем торопиться: вдруг этот инвалид шуметь начнёт? — спокойно возразил Серый. — Когда его сон сморит, тогда и выпотрошим…

— И то правда, — делано зевнул тот, что со шрамом.

Четвёртый, самый здоровый из них, мужчина лет тридцати, не произнёс