«Теория заговора». Историко-философский очерк - М. Хлебников

Напомним в этом контексте о знаменитом запрете на изучение и преподавание философии в России в 1850 году. В университетских курсах были оставлены лишь логика и психология. Определённый изыск содержался в том, что правом читать данные дисциплины обладали лишь профессора богословия. Инициатор запрета — министр народного просвещения князь П. А. Ширинский-Шихматов составляет записку на имя Николая I, в которой обосновывает вредоносное влияние философии, «особенно германской», на молодые умы. Ему же принадлежит известное высказывание о характере философии: «Польза от философии не доказана, а вред от неё возможен»{492}. Также были приняты некоторые общие меры по обузданию излишней тяги к образованию. В 1847 году был аннулирован разряд приватных слушателей, посещавших университетские курсы на добровольной основе. К середине 50-х годов XIX века общее количество студентов уменьшили до трёхсот на каждый из университетов. Московский и Петербургский университеты оказались вынуждены на три года прекратить вообще набор студентов, дабы соответствовать указанному количеству[20]. Немецкий же правящий слой, игнорируя «возможный вред», ещё в 1791 году вводит обязательный государственный экзамен для чиновников на основе университетского курса. Для немецких интеллектуалов наступает «золотой век», они становятся важным элементом государственного аппарата, власти и идеологии. В 1840-е годы один из государственных чиновников описывает механизм прусской государственной власти в следующих словах: «Король -главный чиновник — неизменно выбирает себе помощников из интеллектуальной элиты страны, признаваемой таковой посредством строгих (на практике или в теории) экзаменов. Он наделяет их огромной самостоятельностью, признавая тем самым их право на соуправление, и санкционирует деятельность своего рода аристократии профессионалов»{493}. Если попытаться кратко сформулировать коренное отличие между двумя моделями — немецкой и российской, то можно сказать следующее: немецкое интеллектуальное сословие, возникнув раньше общегерманского государства, приложило все усилия для его образования и укрепления[21]. В России интеллигенция появилась «незапланированно», как один из элементов уже существующего государственного устройства, на который власть в лучшем случае не обращала внимание, а в худшем — пыталась «обезвредить», вполне справедливо считая его чужеродным системе российского социального устройства.

В этих условиях важной задачей представлялась демонстрация высокого социального потенциала русской интеллигенции, возможности, пусть и в перспективе, прямого влияния на само общество. Исходя из этого, конспирологическое толкование интеллигенции не следует понимать исключительно как следствие негативного к ней отношения. За внешним разоблачением подчас скрывалось настойчивое желание обратить внимание на сам факт её существования. Русская интеллигенция пыталась и практически доказать факт своего бытия: участием в различных радикальных политических движениях. Европейские интеллектуалы, даже критически настроенные по отношению к социальной практике, предпочитали оставаться в рамках чистого теоретизирования. В период же крупных социально-политических катаклизмов интеллектуальное сословие, как правило, сохраняло лояльность по отношению к государственной власти, понимая свою добровольно-принудительную связанность с ней.

Продолжая анализ истории немецких интеллектуалов, обратим внимание на их отношение к началу Первой мировой войны. Несмотря на то что политические взгляды немецких интеллектуалов были совершенно разными, большинство безоговорочно поддержало «патриотический порыв», видя в нём возможность общенационального обновления: «Социал-демократы с песнями маршировали на фронт, а мандарины-интеллектуалы воспевали второе рождение “идеализма” в Германии. Они приветствовали смерть политики, триумф главных, неполитических целей над узкими интересами, возрождение моральных и иррациональных источников национального единства»{494}. Естественно, не забывали они указать и на конспирологическую угрозу со стороны врагов Германии. Э. Трёльч — один из крупнейших немецких философов того времени, оставив в стороне академические труды, выступал на многочисленных патриотических митингах. Выражая полную уверенность в превосходстве национального немецкого духа, он указывал на опасность со стороны «подрывных элементов», могущих нанести коварный удар в спину наступающей армии. Российские левые социал-демократы были потрясены известием о своих марширующих коллегах, забывших все принципы классовой солидарности и интернационализма, которые проповедовали младшим российским товарищам. «Классовых отступников» определили как «социал-предатетелей», пошедших на сговор с империалистической буржуазией. Российские марксисты в силу своего российского интеллигентного происхождения просто не могли понять всю степень инкорпорированности западных интеллектуалов в социально-общественные структуры.

Учитывая всё вышесказанное, нельзя не признать, что, несмотря на явный интерес к «теории заговора» в русском обществе, отечественная конспирология начала XX столетия была явлением отчасти провинциальным. Полем её деятельности было в основном освоение западноевропейского опыта и попытка его адаптации к российским условиям. Сами же построения русских конспирологов в силу их вторичности были обречены оставаться на окраинах уже сложившейся конспирологической вселенной. Следует указать, что под «вторичностью» и «провинциализмом» мы понимаем не примитивизм или откровенные заимствования русскими конспирологами традиционных мотивов западной «теории заговора». Речь идёт о социокультурном равнодушии русской читающей публики к конспирологическим построениям, её сосредоточенности на иных социально-политических объектах. Нормальное же развитие или хотя бы функционирование конспирологического сознания невозможно без диалога, включающего оппонирование, согласие/несогласие с предложенными схемами, без которых указанная конспирологическая вселенная останавливается и рассыпается. Отечественным авторам «теории заговора» поневоле пришлось обращаться к жанру монолога. Те, кто мог оценить их построения, обладая интеллектуальными способностями, априорно отвергали «теорию заговора», видя в ней лишь пример крайне правых политических взглядов. Те же, кто находился на этом правом фланге, не нуждались в столь сложных интеллектуальных построениях, предлагаемых русскими конспирологами. Мир социокультурный, подобно миру физическому, не терпит покоя — признака неизбежной энтропии. Казалось, что подобный диагноз фатально обрекает молодую русскую конспирологию на скорое и незаметное угасание. Но последовавшие грозные события внезапно изменили привычную картину: периферийная звезда русской конспирологии, изменив свой статус, сама становится центром притяжения, формируя свою непростую систему.

ГЛАВА 7.

«Теория заговора» и русская послереволюционная эмиграция

Качественное и количественное развитие отечественной конспирологии происходит после событий 1917 года. В результате революции и гражданской войны антибольшевистская часть российского общества оказывается в вынужденной эмиграции. Естественно, что в подобной ситуации актуальным и необходимым представлялось осмысление истоков и непосредственных причин национальной трагедии. Следует указать на тот факт, что политический спектр российской эмиграции был необычайно широк: от крайних монархистов до представителей социалистического лагеря (эсеры, меньшевики). В подобной ситуации, как это ни парадоксально, именно представители правой ориентации смогли существенно усилить свои позиции, несмотря на то что политические, социокультурные ориентиры данного лагеря оказались отвергнутыми большинством русского общества. Это объясняется рядом разнообразных факторов. «Внезапное» падение монархии, последующая эскалация политической борьбы — все это для значительной части эмиграции не соответствовало пониманию «правильного» развития истории. Неизбежно вставал вопрос о ревизии взглядов на историю и политику.

В этой ситуации конспирологические настроения получают объективное усиление и развитие не только среди монархической части русской эмиграции — непосредственных участников и очевидцев драматического поворота русской истории. Достаточно показательны в этом отношении слова известного русского эмигранта, философа и богослова Г. В. Флоровского: «Со стороны, с точки зрения публичного права октябрьская революция была только взрывом бунтарских, анархических тенденций и сил, сосредоточенных и руководимых заблудшей и преступной волей отдельных лиц. Охарактеризованное выше понимание исторической динамики сказалось в этой оценке тем, что большевистский переворот был всецело отнесён за счёт и ответственность его руководителей, которые будто бы его “сделали”, осуществили напряжением личной воли»{495}. «Сделанность» трактовалась как искусственное прерывание органического хода развития русского общества. В этом сходились представители как правого спектра эмиграции, так и умеренно левые, для которых октябрьская революция стала результатом предательства идеи социализма большевиками. Большой интерес в этом отношении представляют дневники видного деятеля монархического лагеря Ф. В. Винберга. В конце 1917 года он арестовывается по обвинению в принадлежности к контрреволюционному заговору под руководством небезызвестного В. Ф. Пуришкевича. Вместе с ним в заключении оказываются многие известные политики, промышленники, военные, представляющие различные партии и движения (от уже цитируемого С. П. Белецкого до В. Л. Бурцева)[22]. Все они, конечно, невольно становятся участниками своего рода «дискуссионного клуба», на площадке которого обсуждались различные вопросы. Но главным «нервом» дискуссии, безусловно, было обсуждение причин крушения самодержавия и последовавшего распада российской государственности. В дневнике Винберга отражаются как сами дискуссии, так и изменения в индивидуальном сознании автора, который исследует различные варианты ответа на поставленный вопрос: «Пережитые нами политические коллизии, катастрофы и пертурбации действуют, очевидно, под влиянием многих факторов, и взаимодействие их всех целиком трудно уловить и обнять в ясном своём понимании. Я двигаюсь ощупью, до истины добираюсь индуктивно, пользуясь крупицами знаний, которыми владею»{496}. Предлагается несколько версий: от признания «негосударственного» характера русского народа, склонного к асоциальности и анархизму, до теологического ответа, связанного с признанием особой жертвенной миссии России. Но в «сухом остатке» размышлений Винберга остаётся всё же конспирологическое объяснение социальной катастрофы: «Я думаю, что громадное влияние, которое имело всемирное масонство на подготовку, возникновение, развитие и ускорение нашей революции, является в наше время для каждого ясным, и не найдётся ни одного, хотя бы предубеждённого, образованного и компетентного в этом вопросе человека, который бы это влияние стал отрицать»{497}. Но за подрывной деятельностью масонства, по мнению автора, стоит подлинный вдохновитель разрушения России — мировой иудаизм, который столетиями разрабатывал тайные планы по порабощению христианской цивилизации. Винберг особо подчёркивает отсутствие у него априорной предубеждённости, неприязни в отношении евреев: «Что до меня касается, я никогда и близко ни к одному из погромов не стоял, а чувства мои к евреям были сами обыкновенные, общечеловеческие и, во всяком случае, человечные; до революции я совсем не был юдофобом»{498}.