Книги крови V—VI: Дети Вавилона - Клайв Баркер

— Она гниет, — пробормотал Тетельман больше для себя.

— Кто?

— Душа. — Слово было чудовищно неуместным на мокрых от виски губах Тетельмана. — Она — как фрукт, видите ли. Гниет.

Крики Стампфа притягивали внимание к себе. Это не были вопли живого существа: словно вопила сама гниль.

Скорее чтобы отвлечь внимание от производимого немцем шума, чем из интереса, Черрик спросил:

— Что они дают тебе в обмен на лекарства и одеяла? Женщин?

Этот поворот мысли явно позабавил Тетельмана: он рассмеялся, сверкнув золотыми коронками.

— У меня нет надобности в женщинах, — проговорил он. — Я слишком много лет страдал сифилисом. — Он щелкнул пальцами, и обезьянка вновь вскарабкалась ему на колени. — Ведь душа — не единственное, что гниет.

— Ну хорошо. Так что же ты получаешь от них взамен? — спросил Лок.

— Поделки, — сказал Тетельман. — Чашки, кувшины, циновки. Их у меня скупают американцы и продают потом в Манхэттене. Сейчас все хотят приобрести что-нибудь от вымирающего племени. Memento mori[12].

— Вымирающего? — переспросил Лок. Слово прозвучало для него соблазнительно, как слово «жизнь».

— Да, конечно, — сказал Тетельман. — Они все равно исчезнут. Если вы их не уничтожите, они это сделают сами.

— Самоубийство? — спросил Лок.

— Своего рода. Они просто падают духом. Я видел это полдюжины раз. Племя теряет свою землю и вместе с ней утрачивает вкус к жизни. Они перестают заботиться о себе. Женщины становятся бесплодны, юноши начинают пить, старики морят себя голодом Через год-другой племени как не бывало.

Лок опрокинул стакан, приветствуя про себя фатальную мудрость этих людей. Они знают, когда надо умирать. Мысль об их стремлении к смерти освободила его от последних угрызений совести. Чем теперь стало ружье в его руке, как не инструментом эволюции?

На четвертый день их пребывания в фактории лихорадка Стампфа пошла на убыль, к немалому удивлению Дэнси.

— Худшее позади, — объявил он. — Дайте ему отдохнуть еще пару дней — и можете снова браться за вашу работу.

— Что вы собираетесь делать? — поинтересовался Тетельман.

Лок стоял на веранде и смотрел на дождь. Водяные струи лились из облаков, которые нависли так низко, что касались верхушек деревьев. Потом ливень внезапно прекратился, и джунгли вновь задымились, расправили ветви и буйно пошли в рост.

— Не знаю, что мы будем делать, — ответил Лок. — Наверное, возьмем подмогу и вернемся обратно.

— Ну что ж, тоже дело, — отозвался Тетельман.

Черрик сидел возле двери, откуда шла хоть какая-то прохлада. Он взял стакан, который редко выпускал из рук в последние дни, и снова наполнил его.

— Никаких ружей, — сказал он.

Он не притрагивался к ружью с тех пор, как они прибыли на факторию; он вообще ни к чему не притрагивался, за исключением бутылки и кровати. Ему казалось, что с него сползает кожа.

— Ружья не нужны, — пробормотал Тетельман. Его слова повисли в воздухе как невыполненное обещание.

— Избавиться от них без ружей? — удивился Лок. — Если ты предлагаешь ждать, пока они вымрут сами по себе, то я не такой терпеливый.

— Нет, — сказал Тетельман. — Все можно сделать быстрее.

— Но как?

Тетельман лениво посмотрел на него.

— Индейцы — источник моего существования, — произнес он, — или, во всяком случае, его часть. Ты просишь меня помочь вам и стать банкротом.

Он не только выглядит как старая шлюха, подумал Лок, он и мыслит так же.

— Ну и что же ты хочешь получить за свой мудрый совет?

— Часть того, что вы найдете на этой земле, — ответил Тетельман.

Лок кивнул головой.

— Что нам терять, Черрик? Возьмем его в долю?

Черрик пожал плечами.

— Ладно, — решил Лок. — Говори.

— Им нужны медикаменты, — начал Тетельман, — потому что они очень восприимчивы к нашим болезням. Хорошая болезнь может выкосить их практически за одну ночь.

Не глядя на Тетельмана, Лок обдумывал услышанное.

— Одним махом, — продолжал Тетельман. — Они практически беззащитны перед некоторыми бактериями. Их организм не имеет против них защиты. Триппер. Оспа. Даже корь.

— Но как? — спросил Лок.

Снова воцарилась тишина. У нижних ступенек веранды, где кончалась цивилизация, джунгли распирало в предвкушении солнца. Во влажном мареве растения цвели, загнивали и вновь расцветали.

— Я спрашиваю — как? — повторил Лок.

— Одеяла, — ответил Тетельман. — Одеяла с покойников.

Уже после выздоровления Стампфа, ночью, незадолго до рассвета, Черрик внезапно очнулся от дурных сновидений. Снаружи стояла непроглядная тьма: ни луна, ни звезды не могли победить черноту ночи. Но внутренние часы, которые жизнь наемника отрегулировала до удивительной точности, подсказывали ему, что рассвет близок, и Черрику не хотелось засыпать снова, чтобы опять увидеть во сне старика. Не поднятые ладони индейца и не блеск крови так потрясли Черрика, а слова, что исходили из беззубого рта. От них все тело покрылось холодным потом.

Что это за слова? Теперь он не мог их припомнить, как ни пытался. Он хотел наяву восстановить те ощущения, чтобы посмеяться над ними и забыть. Но слова не приходили. Он лежал в убогой хижине, тьма была слишком плотной, чтобы двинуться, как вдруг перед ним возникли две окровавленные руки, подвешенные в темноте. Не лицо, не небо, не племя. Только руки.

— Чего только не привидится, — сказал Черрик сам себе, но он знал, что это не так.

И вдруг — голос. Он получил то, чего хотел слова, что слышались ему во сне. Но смысл их был неясен. Черрик чувствовал себя младенцем, воспринимающим голоса родителей, но не способным вникнуть в суть разговора. Ведь он невежествен, ведь так? Теперь он впервые со времен детства чувствовал горечь незнания. Голос заставил его испугаться неопределенности, которую он так деспотически игнорировал, и шепота, который он заглушал всей своей бурной жизнью. Он пытался понять, и кое-что ему удалось. Старик говорил о мире и об изгнании из него; о том, что предмет вожделения для многих оборачивается гибелью. Черрик мучился желанием остановить поток его слов и получить объяснение. Но голос уже отдалялся, сливаясь со стрекотом попугаев на деревьях, с хрипами и воплями, вдруг взорвавшими тишину вокруг. Сквозь ячейки противомоскитной сетки Черрик видел, как между ветвями ярко вспыхнуло тропическое небо.

Он сел в кровати. Руки и голос исчезли, и с ними ушло и возбуждение, вызванное словами старика. Во сне он скомкал простыню, а теперь сидел и с отвращением оглядывал свое тело. Его спина, ягодицы и бедра болели. Слишком много пота на этих жестких постелях, думал он. Не в первый раз за последние дни он вспомнил маленький домик в Бристоле, где когда-то жил.