Рассказы веера - Людмила Третьякова

«Вот чертовка! Околдовала! Опоила!» – думал Фет, потом тяжело вставал и, прощаясь, говорил:

– Эх, дорогой вы мой, пропащий вы человек.

Графская чета Кушелевых-Безбородко. Сколько таких фотографий хранится в семейных альбомах! Прильнувшие друг к другу супруги. Минутная иллюзия близости и взаимопонимания. А на самом деле – ощущение ужасной, непоправимой ошибки сближения с совершенно чуждым тебе человеком. И уже ничего невозможно исправить.

В последнее свое посещение квартиры Елены Денисьевой Любовь Ивановна пришла с ворохом подарков, привезенных подруге и ее детям.

Взглянув на лежавшего в колыбели сына Елены и Тютчева, которого назвали Николаем, она села с серьезным лицом к столу. Ее разговор вопреки обыкновению был несвязным, а сама она скучна. Пользуясь тем, что малыш заплакал, Любовь Ивановна поспешила оборвать неклеившуюся беседу, незаметно сунула под кружевную салфетку, лежавшую посередине стола, несколько крупных кредиток и направилась в прихожую.

У самой двери обернулась. Елена даже чуть отпрянула, испугавшись выражения муки на лице гостьи.

– Ты, милая, прости и не суди меня строго, проклятую. Не суди, это все от горя, от подлой моей жизни.

Денисьева хотела что-то сказать, но Любовь Ивановна с силой прижала к ее рту пальцы в кружевной перчатке и страстно зашептала:

– Молчи! Знаешь ли ты, какая эта мука – никого не любить? Я смотрю на тебя, нищую, всеми брошенную, на детей твоих несчастных – да, да, несчастных – и все-таки завидую. Крепко завидую, до смерти. Вот Гришку погубила. А за что? Он ведь человек редкий, поди сыщи второго! За деньги я его погубила... Вот что со мной случилось. Не веришь? Я б, коль греха смертного не боялась, с моста бы прыг – и конец. А так – жить приходится... – Она криво улыбнулась. – Я люблю хорошо жить. Привыкла уж. Ну, прощай! И люби своего Федора Ивановича несуразного. Крепко люби!

Денисьева было потянулась к гостье, хотела что-то сказать, но та, ловко отворив замок, змеей выскользнула и с такой силой закрыла за собой дверь, что ошеломленную хозяйку словно молнией ударило. Она еще долго стояла в прихожей, прижав руки к груди и пытаясь успокоиться.

В Российском архиве древних актов хранится тонкая, в несколько листов, папка, озаглавленная так: «Дело о разводе графов Г.А. и Л.И. Кушелевых-Безбородко». Эти бумаги, переданные сюда из Ленинграда в 1932 году, отчасти проливают свет на то, чем и как завершилась вся эта история.

Однако «делом о разводе» содержимое серой папки считать трудно: здесь нет ни одного официального документа, подтверждающего сам факт развода – процесса чрезвычайно муторного, тянущегося порой годами. Особенно долго, как правило, приходилось ждать вердикта церкви – постановления Синода. Так вот, в отношении Кушелевых-Безбородко ни со стороны гражданских властей, ни церковных нет ни одного определения, как нет и основополагающей бумаги: прошения самих супругов о расторжении их брака.

Говоря по правде, ни тому ни другому официальный развод был не нужен. Любовь Ивановна сразу же много потеряла бы в своем статусе и материальном положении. Про графа и говорить нечего: возможно, он мог убить жену, но разлюбить – никогда.

У них оставалось одно: разъезд – спасительный и, надо сказать, популярный способ для многих не портить друг другу жизнь окончательно. А для таких однолюбов, как Григорий Александрович, это и еще надежда рано или поздно вернуть себе свое сокровище.

...Вероятно, писем с берегов Невы на берега Сены было отправлено немало: с уверением в любви, в безумной тоске по ней и даже с непривычной для графини укоризной. Но все напрасно. Она не отвечала. Зато писали другие, свидетели ее веселой жизни. А то, что это были не досужие сплетни, не наветы, продиктованные злыми чувствами, Григорий Александрович догадывался.

Он обратился к начальнику III Отделения собственной его императорского величества канцелярии, по влиянию – второму лицу в государстве. Когда-то, во времена Пушкина, эту должность занимал небезызвестный А.X. Бенкендорф, а теперь – генерал-адъютант, князь Василий Андреевич Долгоруков.

Можно представить себе то ужасное чувство стыда, неудобства, растерянности, которые испытывал Григорий Александрович во время визита к главному полицейскому Российской империи. По сути, он расписывался в том, что его негласный спор с обществом, отвергнувшим Любовь Ивановну, был им проигран! Друзья и знакомые предупреждали – он не слушал. Сестры стояли на коленях – он просил их не волноваться, убеждал, что они оценят его избранницу и поладят с ней. И вот теперь он просит полицейское ведомство вернуть ему жену.

Бумага на имя князя Долгорукова сохранилась. Остались и черновики. Даже спустя полтора столетия чувствуется, с каким трудом все это писалось. Многие фразы исправлены или даже густо вымараны. Видимо, граф старался составить свое прошение в обтекаемых фразах, но этого не получалось. Надо было о своих претензиях к жене писать прямо, откровенно, иначе и нечего рассчитывать на помощь официальных лиц.

Вот текст прошения:

«В июне сего 1865 года жена моя, графиня Любовь Ивановна Кушелева-Безбородко, с моего согласия поселилась на некоторое время за границей.

Убедясь, что дальнейшее пребывание моей жены в чужих краях не приносит ей никакой пользы, но служит только к совершеннейшему разъединению нас, и видя, что в последнее время образ графини, окружившей себя разными личностями безо всякого умственного и нравственного образования, – не способствует ее званию и положению и что она все более и более уклоняется от тех строгих правил, которыми должна руководствоваться всякая благовоспитанная женщина (можно представить, как хмыкнул Долгоруков от пассажа про строгие правила и благовоспитанность. Но граф считал свою жену именно такой. Она лишь «уклоняется», подпав под соблазны Парижа. – Л.Т.), я счел необходимым в предупреждении вредных от такого образа жизни для нее и для моего имени последствий просить ее еще в минувшем году возвратиться в Россию для совместного со мной сожительства».

Вот так: граф согласен на то, что после парижских гастролей супруги он снова станет посмешищем, – пусть, лишь бы Любовь Ивановна приехала домой и в их особняке на Гагаринской набережной все вернулось бы на круги своя. Он был готов все забыть и все начать сначала.

Смейтесь! Разве вам не приходилось встречаться с чем-то подобным? «Непростительны поступки лишь тех, кого мы больше не любим». Эта мысль когда-то была произнесена на берегах Сены, откуда Григорий Александрович все продолжал ждать известия.

...Прошло еще пять месяцев. Любовь Ивановна по-прежнему не давала о себе знать. Граф волновался и винил посольских работников в нерасторопности.

«Я осмеливаюсь вторично утруждать ваше сиятельство покорнейшей просьбой снестись с посольством нашим в Париже и потребовать от него немедленного доставления отзыва жены моей о ее возвращении в Россию для совместной со мной жизни. Я не получил уведомления, какой ею дан отзыв по этому предмету».

Долгоруков послал срочную депешу, и наконец-то от графини Кушелевой-Безбородко были получены объяснения.

Очень умно, логично, кратко написаны все бумаги Любови Ивановны. В них нет многословия, не идущих к делу подробностей, чем всегда грешат женщины, и только раздражает тех, кто по долгу службы вынужден вникать в их излияния.

Чувствуется, однако, что «соломенная вдова» наняла помощников, хорошо знающих законы Российской империи. Даже забавно! Каждое пояснение своих поступков у нее сопровождается указанием статьи и пункта, которым они соответствуют.

...Переписка набирала ход. Если одна версия разрыва с мужем признавалась несостоятельной, то без всякого смущения Любовь Ивановна выдвигала следующую, и на некоторое время наступал антракт: петербургское начальство становилось в тупик, сбитое с толку ее железной логикой и ссылками на закон, которые трудно было парировать.

Вот, например, она задает вопрос: разве брачный союз между двумя людьми не предполагает равного выполнения супружеских и родительских обязанностей? «Покажите мне закон, – загоняет в угол Любовь Ивановна своих корреспондентов, – где оговаривается преимущество первых перед вторыми?»

Итак, вот он, ее новый козырь, – материнский долг. «Имея сына от первого брака, усматривая, что по случаю болезненного его состояния и по невозможности для него жительства в суровом климате, я нахожусь в необходимости жить возле него для облегчения его страданий и для наблюдения за нравственным и физическим его развитием».

Исходя из этого, она настоятельно просит не препятствовать ей в осуществлении ею «священных обязанностей матери находиться постоянно (это слово подчеркнуто графиней. – Л.Т.) при нем» – то бишь в теплых краях.