Хрен с Горы - Изяслав Кацман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А «макакам» и приравненным к ним хватило места на оставшихся трёх сторонах площадки. Разместились они, правда, в три, местами четыре ряда: впереди лежали раненые (только совсем уж тяжёлых, которые не приходили в себя, оставили в покое), за ними сидели на траве, третий ряд стоял, а кому и там не хватило места, возвышались на наваленных и утрамбованных кучах глины и камней.
Наконец все мои подчинённые заняли полагающиеся им места. Длинный, повинуясь моему сигналу, поднёс факел и зажёг костёр в центре площадки. Я подошёл к огню на свободную от трупов середину, вовсю тряся куском бамбука, в который были насыпаны твёрдые зелёные ягоды. Грохот, знаменующий начало колдовского обряда, заставил публику притихнуть: зеваки успокоились и перестали ссориться из-за удобных для наблюдения мест, а «макаки» и прочие и так особо не шумели, спокойно ожидая, когда же «пану олени» начнёт обещанное колдовство.
Несколько минут трачу на обход периметра сцены, по максимуму усиливая звук трещотки. Наконец, когда у меня уже начала от резких движений и далёкого от мелодичности звука болеть голова, я неожиданно прервал своё музицирование, в полной тишине остановившись возле первого мертвеца. В соответствии со сценарием, Длинный начал медленно и мерно бить в огромный деревянный барабан. Чувствуя на себе напряжённое и испуганное внимание сотен глаз, начинаю под этот аккомпанемент:
– Вы храбро бились вчера с врагом, вы расставались с жизнью, прикрывая своих товарищей по строю. Ты, Тоборе, сын Боре; ты, Тинопе, сын Уромуя; ты, Кеоре, сын Олу; ты, Текоро, сын Паоре… – Я шёл вдоль ряда покойников, наклоняясь над каждым, произнося его имя и касаясь лица мертвеца висящим на шее небольшим глиняным горшочком с намалёванными на нём глазом. Пройдя последнего из погибших, остановился, переводя дух, и продолжил: – Вы ступили на Тропу духов, по которой нет пути назад, в мир живых. Там, за гранью, отделяющей мир явный от мира сокровенного, нет для вас ни бонхойца, ни соная, ни суне. Вы бились плечом к плечу с воинами «пану макаки» и заслужили честь именоваться «пану макаки». Правом, данным мне как «пану олени» нашего воинского братства, объявляю всех вас отныне и навеки участниками нашего славного общества. – Я сделал паузу, вновь введя в действие свою бамбуковую трещотку.
Мой помощник ускорил отбиваемый ритм.
– А вы, живые! – обратился я к своим бойцам, резко оборвав грохот.
По рядам «макак» и прочих приравненных к ним пошло шевеление – многие вздрогнули от испуга или неожиданности, лишь некоторые сумели сохранить невозмутимость.
– Я, Сонаваралинга, сын Танагаривы, тот, кто был поглощён морем и вернулся в мир живых, тот, с чьего тела Тобу-Нокоре, Владыка моря, смыл все отметки о родстве, возрасте, деяниях и поступках, тот, кто вынимает душу из тела и возвращает её обратно (при этих словах я уловил некоторый сбой в ритмичном отстукивании Длинного), тот, кто лишает жизни противящихся моей воле, тот, кто освобождает души давно умерших из камней и даёт людям Сонава и Бонхо прочные топоры, ножи и копья, тот, кто побеждает злых духов, насылающих болезни, я, Сонаваралинга, забывший своё прошлое и живущий заново, заклинаю землёй, водой, воздухом, огнём и кровью ваших товарищей, павших в боях. Заклинаю и провозглашаю отныне: нет среди вас, живых, ни соная, ни бонхойца, ни суне. Все вы – «пану макаки», и «пану макаки» – вы все!
При этих словах четыре воина поднёсли факелы к сложенным по углам сцены дровам. А я макнул палец в содержимое горшка и провёл по лбу ближайшего ко мне раненого со словами:
– Куупару, отныне ты не бонхоец, а «пану макаки», и племя твоё «пану макаки», а не бонхо.
Обойдя передний ряд, принимаюсь за второй, потом за третий и четвёртый, сопровождая свои манипуляции всё той же фразой. Не пропустив никого из двух с лишним сотен бойцов, не делая различия между формальными членами нашего братства и теми, кто просто бился с нами бок о бок в последних боях, не забыв и о той четвёрке, что так и стояла возле зажжённых ими костров, я эту часть процедуры закончил на Длинном.
– Кровью ваших погибших товарищей, что сейчас сохнет на ваших лицах, той кровью, что пропитала землю Текока, той кровью, что запеклась на ранах, живых и мёртвых, заклинаю вас всех! Отныне все вы станете как один и каждый станет всеми. И будут «пану макаки» биться как единое целое, и будут наши мёртвые стоять в одном ряду с живыми, и будут мёртвые всегда рядом с живыми, и будут они прикрывать живых, как живые прикрывают в бою друг друга! И будут мёртвые, кровь которых сейчас на лицах живых, порукой тому, что сердца живых всегда будут гореть храбростью и яростью к врагам, и будут сердца живых наполнены верностью Солнцеликой и Духами Хранимой тэми Раминаганиве и её будущему потомству! А если кто из корысти, трусости или по какой иной причине предаст нашу покровительницу или своих товарищей из «пану макаки», то прольётся на него гнев духов погибших героев, и умрёт он в страшных мучениях, и имя его будет проклято навеки, и душа его будет, пока возвышается из моря Пеу, пребывать сразу и в трупе, и в трупных червях, и будет он жрать сам себя и гнить сам же заживо! – Замолкаю на минуту, потом выплёскиваю остатки крови в костры: – Кровь смешалась с огнём, дым улетел в небеса, зола лежит на земле, водой её смоет в ручей! Но огонь, горящий здесь, войдёт в каждого из «пану макаки», и будет гореть в ваших сердцах, и будут они преисполнены храбрости и верности друг другу и Солнцеликой и Духами Хранимой тэми Раминаганиве!
В наступившей тишине я разбил медным топориком пустой горшок и бросил по нескольку осколков в каждый из костров. Руки мои были испачканы кровью (на самом деле не человеческой, а птичьей, ради которой рассталась с жизнью парочка конури). На глаза попался пленный лучник. В общем-то, я его видел во время обряда,
