Братья Ждер - Михаил Садовяну

— Да будет чистый отрок свидетелем, — сказал он. — Пусть услышит, запомнит и молчит, покуда господь не повелит ему заговорить. Ты уходишь, князь, в безбурную гавань, где нет земных воспоминаний, и скоро умолкнешь навеки. Я волю молчать и попу твоему (так назвал он митрополита). Впрочем, и ему недолго осталось жить; скоро последует за тобой. Пришел я потому, что прислали за мною в горы двух гонцов твоих, княже. Должно быть, ты хочешь услышать от меня, что будет завтра во владениях твоих. Покуда были у тебя силы, ты забывал об одиноких схимниках, что живут в горах. А ведь они благословили первых князей Молдовы. Теперь ты вспомнил о них. А я уже давно приглядываюсь к тебе, княже, и в моих видениях мне открываются один беды. О, Александру-водэ, ты забыл в своей гордыне и сытости, зачем вы божьим промыслом поставлены, зачем дано вам владеть сей землей. Ведь первый князь, Драгош, и второй, Богдан, были связаны великой клятвой и у них обоих на правом плече стояло огненное клеймо. И посланы они были сюда, в далекий край предгорья, защиты ради христианства.

Государь Александру-водэ сделал знак, что хочет говорить.

— Да смилуется творец над моей душой, — проговорил он. — Если я в чем повинен, отпустите мне грехи мои, освободите от вечной кары. И еще хочу знать, что будет после меня.

Отшельник не ответил, выжидая, чтобы митрополит дал умирающему князю отпущение грехов и причастил его.

Государь еще дышал. Он устремил взгляд на схимника.

— О душа, отойди в мир забвения, — произнес старец.

Александру-водэ сомкнул веки и испустил дух.

У меня сердце колотилось от страха. Владыка митрополит, ослабев, опустился в кресло у изножия постели.

— Александру-водэ, — продолжал отшельник, кладя руку на лоб усопшего, — после тебя настанет в стране брань междоусобная, и люди забудут бога. А когда совершится сия кара и улягутся бури и неурядицы, из туч покажется молодой зубр, дышащий пламенем. И рога свои он обратит на восток.

Архимандрит замолк, тяжело дыша, как после трудного восхождения на гору.

— А дальше что? — спросил князь Штефан.

— Это все, государь. Конец доскажет само небо.

— Что стало с провидцем?

— Вернулся в свою пустыню. Никто больше не призывал его. А он по своей воле больше не спускался к людям. А над страной действительно пронеслись одно за другим бедствия, — столько, сколько было казней египетских.

— Жив ли еще старец?

— Нет, государь. С той поры минуло сорок лет. Но слышал я, что в той же глухомани обретается теперь его ученик.

— Он тоже ясновидец?

— Тоже. Такой уж дар у него, ибо избран господом. Уразумев все тайны и постигнув смысл жизни и смерти и ход небесных светил, он может заглянуть в будущее. Вот он и провидит.

— А ведомо ли тебе, где он обретается? Увидеть бы его.

— Государь, узнал я от твоего старого служителя Некифора Кэлимана, что отшельник жив, но открыть, где он живет, старшина не осмелился. Судя по словам двух его сынов, людей крепких духом, но не сильных разумом, можно напасть на его след в горной глуши под Кэлиманом, либо в пещере, искусно скрытой в теснинах Чахлэу. Если повелишь, государь, могу разведать место и путь к нему.

Князь махнул рукой у виска, словно хотел отогнать надоедливую муху. Некоторое время он стоял, нахмурив брови, потом очнулся.

— Ступай за мной, отец Амфилохие, — сказал он.

Монах закрыл молитвенник, но не погасил свечей. Господарь направился к креслу княжны Кяжны.

— Не ходи! — шепнула она, глядя на него расширенными от страха глазами. Затем, покинув свое кресло, преклонила колени перед иконой божьей матери.

Архимандрит последовал за князем. Штефан был в бархатной одежде, но не опоясан саблей. Шпоры его позвякивали на плитах галереи. Отроки, стоявшие у дверей часовни, подняли факелы, освещая путь. На дворе по-прежнему бушевала буря. Князь направился в гридницу, где принимал самых приближенных советников и где диктовал дьякам грамоты — по-латыни в Польшу и Трансильванию и на молдавском — пыркэлабам крепостей. В комнате был диван, покрытый коврами, а над ним на стене висело оружие. Кресло князя стояло у низкого столика черного дерева с перламутровыми инкрустациями. В стороне поставлены были столики для писцов. На восточной стене висел серебряный складень с лампадой. Этот складень, сработанный кафскими серебряниками и освященный игуменом Варлаамом в Зографской обители, сопровождал господаря в походах и на войсковых станах.

Войдя в свою тайную гридницу, князь остался стоять. Амфилохие Шендря прикрыл дверь. Шаги отроков затихли в отдалении. Стражи дважды ударили об пол древком пики в знак того, что они на своих местах.

— Ты говорил, святой отец, что мог бы разведать путь и место?

— Если ты повелишь, государь…

— Не велю, а прошу, — улыбнулся князь. — Ведь над подобными тайнами не властен человек.

— Я давно дожидаюсь этого часа, дабы сказать тебе, господарь, что, по стародавнему обычаю, ты сам должен отправиться туда.

— Кто же они, эти провидцы, отче?

— Никто не знает, государь. Судя по речи того старца, коего я увидел в юности, они жители наших гор. Говорил он тогда, как наши пастухи, но плавно и без суровости. Старые гуртоправы и хозяева отар, угоняющие раз в год овец на горные пастбища, должно быть, знают больше об этих схимниках, однако пуще смерти боятся говорить. Из слов старшины Некифора я понял, что старцы — княжеского рода. Одни в том роду стали князьями и воителями, другие сделались пустынниками.

— Они христиане, как и мы?

— Христиане, государь. Иначе и быть не может. Но ведома им и другая — древняя наука. Теперь я вспоминаю, что старец тот не приложился к руке митрополита и назвал его не так, как подобает.

— Как бы там ни было, отец Амфилохие, но после всего, что ты сказал, я должен увидеть его.

— Неизвестно, государь, можно ли заставить его говорить. Схимники порой бывают злы и строптивы. Хотел бы я порасспросить его кое о чем, чтобы читать мне мысли всех твоих сановников и бояр, и малых и великих.

— Вижу, ты оказался прав, святой отец Амфилохие. Что до меня, то всех, кто стоит рядом со мной и кто ест мой хлеб либо удостоен моей милости, я считал людьми верными и бесхитростными. Я открыл им свою душу, пригрел у сердца. А из них иные продали меня, как Иуда продал Христа.

— Я рад, государь, что в нужный час ты явил свой праведный гнев. Ты сам говорил, что смерду ложь всегда надо прощать. За воровство его наказать можно, но жизнь ему оставляют. Но если боярин, который сподобился всех радостей жизни, повинен в несправедливости, лукавстве и лжи, то карать его надо только мечом. Слушая тогда схимника, я понял, что повелителей народов ждет столь же суровое наказание, если они властвуют неправедно и не хранят чистоты душевной. Только суд над ними творит вседержитель, и меч его куда страшнее. Ты, государь, устанавливаешь на нашей земле законы во имя Христовой веры и потому не можешь позволить себе мягкосердия. Как не позволяешь себе слабости и в отношении родного сына.

Князь горько рассмеялся.

— Ты так думаешь, святой отец? А я частенько замечаю, что проявляю слабость — прощаю иные проступки Александру-водэ. Я вижу, отче, речь твоя нелицеприятна и резка. Уж не узнал ли ты еще что-нибудь о поведении княжича?

— Пока нет, государь. В Романе, куда ты изволил отправить его, у него стал добрым советчиком преосвященный владыка Тарасий. Или ты думаешь повести его к схимнику?

— Тот, кто читает мысли людей, тоже провидец, — улыбнулся господарь. — А ты, отче, полагаешь, что еще не настал для этого срок?

Амфилохие Шендря не решился ответить. Штефан печально вздохнул.

— Немало грехов и на моей душе, — начал он опять.

— Все в прошлом, государь.

— Я предал смерти родного брата моего отца.

— Тяжкой ошибкой было бы проявить нерешительность, государь. Все священники и монахи во всех обителях Молдовы молились, чтобы господь простил тебе эту казнь. Владыка Феоктист дал тебе отпущение. Угоден будет богу и строгий пост, который ты на себя наложил на девять лет — по пятницам, в день, когда казнен был Арон-водэ. Я все эти годы слезно взываю в своих молитвах к пресвятой богоматери, моля ее заступничества перед всевышним. Ты предстанешь пред вечным судной с чистой душою, государь.

Князь опустил голову:

— И все же я предстану со страхом и робостью, когда пробьет мой час. Уповаю, что вечный судия, восседающий на престоле своем в сиянии света и проникающий взором в души, словно сквозь прозрачный хрусталь, рассудит милостиво и скажет: «Плоть эта сотворена моим изволением, сердце мною взлелеяно. Это слуга мой Штефан, и грешил он во имя утверждения правды божьей в отчине и дедине своей. Он искоренял лихих разбойников, карал врагов, ускорял конец изменников. Все это он делал во славу божью, ради усиления верного мне воинства».