Миг власти московского князя - Алла Панова

— Ишь ты, — удовлетворенно заметил князь.

— Он уж вовсю воюет. Со своими, — как‑то невесе­ло улыбнулся сотник. — Всем от него достается и за де­ло, и за безделицу малую. Я сам тому послухом был, как он кому‑то так выговаривал, что со двора слыхать было, — мол, нельзя ему захворать, как сразу все про дело забыли, едва хозяйство по миру не пустили.

— Это уж чересчур! — удивился слушатель.

— Да–да, так и говорил, — кивнул рассказчик и продолжил: — Мне даже Настасья Петровна пожало­валась. Мол, как на ноги встал, так за хозяйство свое пуще прежнего спрашивает со всех. Он и супруге своей попенял…

— Ей‑то за что? — удивленно поднял бровь князь.

— Говорит, что надо было не за ним смотреть, а за людьми дворовыми, за челядью. Он, мол, и сам бы на ноги поднялся, а вот ежели бы его Бог прибрал, то она бы с детьми почитай что на пустоши осталась. Дескать, за то время, что он хворал, хозяйство справное на пепе­лище стало походить…

— Это он что‑то и впрямь палку перегнул. Видно, хочет всем показать, что без него они никуда! — сооб­разив, в чем причина такого поведения посадника, по­яснил князь. — Все, мол, в доме на нем держится.

— Так‑то оно так, только вот каково это его близ­ким слышать? Все у них как раньше было, так и теперь справно. Да и нельзя крепкое хозяйство за столь ма­лый срок в негодность привести. Почитай что все до­машние ныне в обиде на Василь Алексича, а он того, кажется, не видит. Знай себе бушует, аки море–окиян.

— Что ж, и ты его не смог угомонить? — удивился князь. — Али даже не пробовал?

— Да разве ж его угомонишь, — с обидой произнес сотник, — правду сказать, он при мне много тише стал. Видать, притомился. Сел на лавку да принялся жало­ваться на свое семейство.

— А ты что? Неужто в их защиту слова не ска­зал? — недоверчиво посмотрел на сотника Михаил Ярославич.

— Как же не сказал! Разве ж можно невинных без защиты оставить? И так и этак уговаривал. Вроде стихла буря, — устало проговорил тот.

— Потому и усадьбу покинул? — поинтересовался князь.

— И потому, но еще причина была, — кивнул собе­седник и, перехватив вопросительный взгляд, объяснил: — К нему нарочитый какой‑то пожаловал. Навес­тить, мол. Поговорить со старым знакомым да гости­нец хворому передать. Я уж уходил, да в сенях с гостем столкнулся.

— Это кто ж такой будет? — спросил князь, заин­тересовавшись личностью посетителя.

— Я его и знать не знаю… — проговорил Василько и, немного подумав, добавил: — Только рожа у него ка­кая‑то хитрая. И глазки… злые… Так и бегают, будто ищут чего.

— Кто ж это такой? — снова проговорил задумчи­во князь, повернувшись назад и удивленно посмотрев на усадьбу посадника, словно хотел разглядеть, что за человек сейчас там находится.

— Эх, запамятовал, княже! — хлопнул себя по лбу сотник. — Я ведь слышал, как посадник гостя вели­чал, когда тот на порог горницы ступил. Проходи, мол, Лука.

«Вот те раз, — подумал князь, — не тот ли это Лу­ка, что с жалобой на посадника к Егору Тимофеевичу обращался, грозился до великого князя дойти, а тут, вишь, сам проведать хворого решил. Надо ж, какой жалостливый! Неужто он?»

Михаил Ярославич еще раз повернулся, посмотрел на крепкие тесовые ворота и сказал вслух:

— Что ж, не всех пока я в Москве знаю, будет вре­мя, и с этим… как его… Лукой знакомство сведу. — Потом, чтобы уйти от неприятных мыслей, спросил сотника: — А что, Василько, неужто посадник и доч­кой своей недоволен?

— Так, говорю, всеми, — сказал сотник, покрас­нев.

— Она‑то чем не угодила? Ведь, кажется, ангел бестелесный, а не девица? — не унимался князь и, за­дав свой вопрос, внимательно посмотрел на разрумя­нившееся лицо собеседника.

— Ангел. Точно, князь, ангел, — ответил тот с та­кой нежностью в голосе, что у князя заныло сердце. — Но и для Веры, для этой души невинной, вину отец на­шел. И нашел ведь в чем упрекнуть! Буркнул, что, мол, матери помогать надо было, а не поклоны в церкви класть. Бог, мол, сам видит, кого прибрать к себе, и не­чего, мол, к Спасителю по пустякам обращаться.

— Суров. Нечего сказать! — удивленно проговорил князь, который был уверен, что уж для дочери у посад­ника плохого слова не найдется. — Это ж надо, что уду­мал! Хоть назад коня поворачивай да утихомиривать болезного принимайся! Одно слово, что хворый.

Вот–вот! — как‑то неопределенно проговорил сот­ник. — Я ей и то сказал, чтоб не горюнилась сердеш­ная, хворый он, что на такого‑то обиду держать. Сам потом одумается.

— Наверняка одумается, — подтвердил князь. Он обратил внимание, с какой лаской говорил сотник о своей «сердешной», сразу вспомнил о своей зазнобе и, чтобы не размякнуть от одного этого сладостного воспоминания, твердо сказал: — А дабы раньше оду­мался, мы с тобой его нынче же под вечер навестим да поговорим строго.

До вечера было еще далеко. Это стало сразу понят­но князю, едва он оказался в своих палатах, где неожи­данно почувствовал себя таким одиноким, что сразу же захотел снова отправиться к заветным воротам, посту­чаться в дом к своей зазнобе. Такая тоска охватила его впервые в жизни. Он не находил себе места, слонялся из угла в угол, не зная, что предпринять, и удивлялся этому новому, необычному чувству, которое целиком захватило его, подчинив себе и сердце, и разум.

Макар убрал со стола нетронутые блюда с едой, взял кувшин с клюквенной водой и уже направился к двери, сокрушенно качая головой, и в это время князь, наконец оторвавшись от своих мыслей, спро­сил:

— А что, Макар, новостей от Егора Тимофеевича не слыхать?

— Нет, Михал Ярославич, как давеча расстались вы с ним, так он с тех пор и не появлялся. Видать, еще с Кузькой этим не управились.

— Может, мне туда податься? — спросил сам себя князь, но, подумав мгновение, сказал, глядя на Макара, как‑то неуверенно: — А позови‑ка ты мне его. Пусть поведает, много ли вызнали. Мы, правда, на ве­черней заре встречу назначили, но нынче что‑то мне ждать неохота. Пускай сразу и пожалует.

Воевода ждать себя не заставил. Он был даже рад приказу князя явиться для отчета и, еле скрывая об­легчение, покинул душную избу.

Кузька порядком надоел воеводе, он уже не мог ви­деть его изуродованное лицо, его страшно вращаю­щийся глаз, из которого вдруг как бы сами по себе на­чинали литься обильные слезы, но особенно раздражал и мешал сосредоточиться на дознании мерзкий запах, исходивший от шкуры, в которую кутался Кузька. Егор Тимофеевич даже приказал ему скинуть шкуру, но, когда ее наконец‑то выбросили за дверь, вонь все равно осталась. Наверное, решил воевода, уже сам уз­ник пропитался этим отвратительным запахом.

Разговор с князем, к огорчению воеводы, вышел не таким долгим, как он ожидал, и ему вновь пришлось вернуться в уже ненавистную избу. Правда, теперь лишь для того, чтобы передать своим сотоварищам княжеский наказ.

Михаил Ярославич вопросов почти не задавал, по­дробностями, как обычно бывало, не интересовался, да и слушал, как показалось воеводе, не слишком вни­мательно, тем не менее главное уловил.

— Что ж, — сказал князь в завершение разгово­ра, — ежели Кузька упирается и выдавать своего схорона не хочет, значит, судить его легче будет, и совесть наша чистой останется. Поспрашайте‑ка вы его еще чуток. Но вижу, упорен он зело, много вам у него не вызнать. А раз так, то и нечего зря маяться. Нынче ве­чером я посадника навестить собрался, а то бы сегодня все и решил. Но уж завтра поутру я в ваших «хоромах» буду и участь Кузькину решу, а заодно, поди, и других ватажников…

— Может, все ж не с руки тебе, Михаил Яросла­вич, являться в вонючую избу, которую ты хоромами назвать изволил? — заметил воевода.

— А где ж мне с Кузькой разговор вести? — поднял удивленно бровь князь. — Уж не прикажешь ли его в своих покоях принимать?

— Да это я так, подумал, что ж тебе, князю мос­ковскому, на дно человеческое спускаться, — пояснил собеседник.

— Палка та о двух концах, Егор Тимофеевич! — уставившись на своего старого воспитателя, прогово­рил назидательно князь. — Раз я сам на дознание при­ду, то, как ты говоришь, на дно человеческое, в самую что ни на есть грязь опущусь. Но, думаю, коли на мне грязи ныне нет, то и там не замараюсь. Только сам по­суди, ведь по–твоему выходит, ежели я изверга в своих палатах приму, то его тем самым возвышу. И вот тут — правда твоя! Кузьки этого уже и быть не будет, а молва наверняка останется, что его сам князь московский в своих палатах принимал да по душам с ним беседо­вал. Вот до чего, мол, важной птицей был Кузька — не чета другим татям. А он ведь тем только важен, что над другими такими же обманом да хитростью встал! Его‑то самого Бог ни силой, ни отвагой не наградил. Мы уж и так его отличили: от всех сотоварищей — для их же пользы, заметь, — отделили, вот пусть этим и доволь­ствуется. Нечего ему в княжеском тереме половицы пачкать.