Буревестник - Петру Думитриу
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я давно уже говорил в обкоме, что без анкеты не обойдется… — шепотом ответил Адам.
Он откинулся на спинку стула и глубоко вздохнул.
XLI
Когда Прикоп выходил из кают-компании, его трясло, как в лихорадке. Даже походка у него отяжелела, словно он постарел на десять лет, с тех пор как началось это собрание. Медленно переставляя ноги со ступеньки на ступеньку, он поднялся по трапу на палубу. Кто-то, тяжело дыша, шел за ним но пятам. Прикоп знал, что это Прециосу. Пройдя мимо разговаривавших в темноте рыбаков, они очутились на палубе, где никого кроме них не было. Прикоп чувствовал страшную усталость. Он знал, что не заснет, знал, что продумает всю ночь об угрожающих ему опасностях, о полном неизвестности будущем, о возможностях защиты. Но все это напрасно. Он ничего не придумает, не найдет никакого выхода, потому что его уставшая после собрания голова плохо работает. И все-таки он будет думать и мучиться всю ночь. Прикоп остро почувствовал свое одиночество. Раньше у него еще бывали приятели. Но вот уже много лет, как никого больше не было. Он постарел, стал каверзным, опасным интриганом. Он обманул на своем веку слишком много людей и сам бывал слишком часто обманут, а потому никому больше не верил. Теперь он был готов расстаться с Прециосу, единственным человеком на корабле, с которым его еще связывали общие интересы, общие планы; единственный человек, с которым он часто и подолгу беседовал, которого он сбивал с толку своей болтовней, своими мыслями, подчас слишком смелыми для Прециосу. А теперь этот Прециосу оказался тряпкой… Трусом и тряпкой. Проходя мимо него, Прикоп отодвинулся к самой стенке, лишь бы не коснуться этого человека, который был ему противен. Прошел и исчез в темноте.
Прециосу посмотрел ему вслед и чуть было не побежал за ним, но раздумал — это было опасно. Он прошел в свою каюту и заперся с твердым намерением напиться.
Все были уверены, что Прикопу с Прециосу не миновать анкеты отдела кадров. Никто этого не говорил, но каждый чувствовал, что так должно быть, и очень удивился бы, если бы анкеты не было. Никто с ними больше не говорил и никто их не боялся: о них открыто рассуждали в их присутствии, словно их вовсе не существовало.
Однажды старший механик что-то рассказывал, окруженный матросами и рыбаками. Они стояли на палубе, у правого борта, с подветренной стороны. Снизу из люка машинного отделения, где работали, обливаясь потом, по пояс голые механики с узловатыми, стальными мускулами, их обдавало горячим воздухом, насыщенным запахом отработанного машинного масла. Прикоп стоял тут же, прислонившись к переборке. Немного погодя, прислушиваясь к разговорам, подошел и Прециосу. Люди посторонились, избегая его. Он понял и тихонько отошел. Прикоп, наоборот, лез вперед, хотя все его сторонились, и прислушивался к разговору с натянутой, наглой улыбкой.
Старший механик не обращал на них никакого внимания. Он вглядывался в морскую даль, туда, где под фиолетовой дымкой двигались и струились зеркально-серебряные полосы, уходившие к сверкающей границе горизонта. Гладкая поверхность моря была совершенно спокойной, небо ласково-ясным. Темнело; надвигалась дивная бархатная ночь. В чуткой тишине иногда слышались шуршанье волны, всплеск дельфина, потом море и воздух снова погружались в ничем не нарушаемое безмолвие.
— Мне тогда надоело быть честным, — рассказывал Стяга, улыбаясь своей скептической, разочарованной улыбкой. — Я не торопился и хорошенько все обдумал. Что же, вы думаете, я решил? Стать пиратом. Так и решил: «Ты, брат, станешь пиратом. Довольно быть порядочным человеком. Посмотрим, повезет ли тебе на новом поприще». Сказано — сделано. Что вы смеетесь? Вы думаете, что-нибудь изменилось в моей наружности? Нисколько. Честные люди не замечали во мне никакой перемены. Только негодяй-комиссионер, работавший для общества, пронюхал, что я переменился. Как говорится:«Рыбак рыбака видит издалека». Как он узнал, я до сих пор не понимаю… Ведь я ничего еще не сделал, ничем себя не выдал. Принято было только решение, правда, окончательное, не шуточное. Мне осточертело полунищенское существование, на которое обрекало меня общество «Сокони». «Если придется, то буду красть, убивать», — так, по крайней мере, я решил. И вот этот самый комиссионер разгадал мои намерения. Мы тогда стояли в Истамбуле и разгружали нефть, привезенную из Констанцы. Комиссионер встретил меня — будто случайно — в кабачке, отвел в сторону и начал:
— Кирие, — говорит — (это значит по-гречески «господин»), — кирие, хотите, я вам предложу одно дельце?
— Хочу, — говорю — Прикажете убить кого-нибудь? — Он смеется:
— Аферим, аферим (браво, молодец)! Мне нравятся решительные люди. Нет, дело легче, гораздо, гораздо легче… Потопите «Арабеллу Робертсон».
«Вот оно значит что!.. Нужно было отправить к чертям на дно «Арабеллу Робертсон»! Хотя я и был готов на всякие злодеяния, однако, услышав, что мне предлагали, остолбенел. Мне стало жалко «Арабеллы»: я плавал на ней много лет и любил ее… Комиссионер прищурился и прошипел мне в ухо: «Тысяча долларов!»
«Но мне все-таки было ее жаль. Пожалуйста, не воображайте, что это был парусник, белый, стройный с высокими мачтами, который слегка накренившись, легко скользил по волнам, подгоняемый ветром, как сказочный корабль, как восемнадцатилетняя красавица… Нет, это был старый, уродливый, черный, облезший танкер, с уставшей машиной, с ослабевшими клепками… В кубрике, где помещался экипаж, на стенке висела аптечка. По облатке на каждого. Яд. Цианистый калий. На случай пожара — чтобы не сгореть живьем. Ведь когда горит нефтеналивное судно, даже вода не спасает: растекшаяся по ней нефть или бензин сразу воспламеняются… Чего молчите? Так полагалось. Такое «лекарство» имелось на всех танкерах… Но мне все-таки было жалко топить «Арабеллу Робертсон». Я проплавал на ней столько лет! Столько славных ребят рисковало на ней жизнью из-за куска хлеба… Старушку нельзя было винить за ее непривлекательную наружность. Когда-то, при выходе из судостроительной верфи, она тоже была чистой и красивой. Это было в Ливерпуле в 1905 году. Ее купил некий господин Робертсон, у которого было десять танкеров. Все они назывались в честь того или другого члена его семьи: «Томас Робертсон», «Эмили Робертсон», «Самуэль Робертсон» и т. д. Последнюю покупку окрестил Арабеллой — «Арабелла Робертсон». Потом общество «Сокони» стало притеснять господина Робертсона, отняло у него клиентов и, наконец, за бесценок скупило все его пароходы. Но их названия сохранились. Английский флаг сменился американским, и началось: возили нефть, дизтопливо, бензин, керосин по всем морям и океанам — от Шанхая до Веракрус.
— Кирие Папазоглу, — ответил я комиссионеру, — мне совесть не позволяет.
«А он:
— К чертовой матери! Причем тут совесть? Полторы тысячи долларов!
— Кирие Папазоглу, мне страшно жалко «Арабеллы Робертсон»…
— И мне тоже, и обществу, но она застрахована на очень крупную сумму, во много раз превосходящую ее реальную стоимость. Если вам удастся ее потопить, но так, чтобы ничего нельзя было доказать, вы получите две тысячи долларов. Золотом!
«Что было делать? Купил я у одного пьяницы — капитана английского грузового судна — три заряда динамита. «Арабелла» шла порожняком за дизельным топливом в Констанцу. Дело было зимой.
«Во время моей вахты в машинном отделении — я был тогда третьим механиком — я протянул электрические провода и заложил куда следует динамит. Никто ничего не знал, кроме меня да одного бандита — масленщика, вашего даниловского или журиловского липована… Не спрашивайте, как его звали — я забыл.
«Все было готово, но я все еще никак не мог решиться. Да и боялся, конечно, что мы все взлетим на воздух. Общество и Папазоглу о нас не пожалели бы. Пожалуй, наоборот. Страховые деньги они все равно получили бы, а от хлопот, опроса свидетелей и прочего избавились бы. Но мне было жалко и судна и ребят, беззаботно работавших или безмятежно спавших и вовсе не подозревавших, что их ожидает… Погода к тому же была прескверная: холод, ветер, большая зыбь… Вот это самое море, которое сейчас похоже на парное молоко, хмурилось и бушевало, как ему и полагается зимой, — сами знаете.
«Мы приближались к Констанце. Нужно было решаться. Барометр падал, но ждать я больше не мог; сами посудите: ведь если исполнить задуманное на обратном пути, когда корабль идет с грузом, то мы все сгорим живьем.
«И вот как-то ночью, когда «Арабелла Робертсон» скрипела по всем швам, раскачиваясь на волнах, и в машинном отделении не было никого, кроме меня да этого мерзавца масленщика, я взялся за детонатор — бах! Судно тряхнуло, и сразу раздался второй взрыв: бах! Я застопорил машину, так как от сотрясения у нас испортился винт, и бросился будить команду:
