Буревестник - Петру Думитриу

Решительный час настал. В кают-компании «Октябрьской звезды» вперемежку с рулевыми, механиками, кочегарами, масленщиками, работницами консервного завода, расположившись на расставленных рядами скамейках, сидели в выгоревших на солнце, выцветших от морской соленой воды, испачканных кровью белуг и осетров спецовках рыбаки с красивыми, лохматыми головами, с русыми бородами, твердыми, энергичными ртами и голубыми или серыми, как море, глазами. Лица у них были жестки от морского ветра, виски около глаз иссечены мелкими морщинами, оттого что они часто всматривались вдаль, руки огрубели от весел и рыболовной снасти. Адам, сидя за обтянутым красным полотном столом, смотрел на них и ждал, когда они заговорят.

Прециосу прочел доклад, в котором говорилось, что «первичная организация не уделяла достаточного внимания мобилизации рыбаков», что в ее работе с молодежью были недостатки, и т. д. Упоминалась только организация. Вся критика относилась к ней, а не к докладчику и не к Прикопу. После недостатков, упоминалось о «достижениях»: «велась борьба против командирских замашек некоторых товарищей, в частности старшего помощника капитана Николау и боцмана», «были разоблачены антипартийные настроения товарищей Продана и Митя»…

Делегат областного комитета что-то записывал. Адам ждал, остро чувствуя рядом с собой присутствие Прециосу и Прикопа. Ему не нужно было их видеть — он касался их локтями. Адаму хотелось куда-нибудь убрать свои локти или отодвинуть стул. Он предпочел бы стоять где-нибудь около падали и чувствовать ее трупное зловоние, чем сидеть рядом с ними. Но нужно было молчать и никак этого не показывать. И он молча ждал.

Несколько человек подняло руки и попросило слова. Первой поднялась, поправляя косынку на голове, товарищ Митя, заведующая рыбоконсервным заводом. «Кого хочет одурачить Прециосу?» — спросила она. О какой такой «организации» идет речь? Кто отвечает за упущения в работе парторганизации? Разве они, рядовые члены организации, мешали ему работать? Разве они не выполняли заданий? Докладчик просто, наверное, пытается обмануть товарищей с берега, которым положение на корабле не так хорошо известно, как ей! Разве всей судовой организации не известно, как было дело, когда она сказала, что партия и профсоюз мешают им работать, а он прикинулся будто не понимает, что она говорит о нем с Даниловым, а не о нашей партии и оборвал ее за это? Она все расскажет — пусть товарищи из Констанцы знают!

Товарищ Митя высказала все, что было у нее на душе. После нее выступил Николау, потом Продан, который рассказал обо всем, что происходило в бюро парторганизации:

— Мы ни разу серьезно не задумались о том, что наша флотилия снабжает трудящихся пищей: шахтеры, рабочие на заводах и фабриках питаются рыбой, которую добывают наши рыбаки. Мы никогда не говорили об этом в бюро парторганизации. Говорилось только о том, как бы кого-нибудь поддеть, или как обелить себя в глазах партии: одно, значит, лицемерие. Принципиальность на словах и грязные делишки!

Он критиковал страстно, безжалостно, как человек много перестрадавший и долго молчавший. Кроме его голоса, слышно было только жужжание вентиляторов. Люди слушали, затаив дыхание. Все взгляды были устремлены на Прециосу и Прикопа. Но Прециосу с Прикопом глядели в пустоту. Когда Продан кончил, Прикоп вздрогнул и бросил быстрый взгляд на Лае. Тот потребовал слова и принялся кричать:

— Товарищи! Это не дело! Тут некоторые нападали на товарищей Прециосу и Данилова по той причине, что они их критиковали. За это они теперь мстят! Пусть лучше расскажет товарищ Продан, как он подготавливал партийное собрание, когда красили левый борт! Пусть расскажет!

Все повернулись к Продану, который опять, как тогда, густо покраснел.

— Я могу повторить слово в слово все, что я тогда говорил, — ответил он.

— Мы и так знаем! — пробормотал кто-то в рядах (это был буфетчик, но из-за малого роста его не было видно).

Последовали другие выступления. Приспешники Прикопа то и дело просили слова и яростно нападали на выступавших.

— Не нравится мне все это, — шепнул на ухо Адаму делегат областного комитета. — Неладно здесь что-то…

Адам утвердительно кивнул головой, но промолчал. Слова попросил Лука Георге. Русый, бородатый, остриженный бобриком Лука, с носом обожженным солнцем и глазами, напоминающими две льдинки на красном лице, поднялся со своего места, держа в руках картуз.

— Вот что, товарищи, — начал он. — То, что я здесь слышу, мне не нравится. Выходит так, что эти товарищи хотели здесь властвовать, вроде как белуга в море, когда ей попадется косяк скумбрии и она их сразу по три штуки глотает. Ну и коммунисты наши тоже, конечно, виноваты: почему не обратились в обком? Почему молчали, а когда говорили — не договаривали? — Он нахмурился и, немного подумав, продолжал: — Знаете, чем они больше всего занимались? Разговорами, громкими словами. Разве профсоюз не знал, что у Емельяна Романова не хватает в лодке человека и что ему этого человека не дали, словно нарочно, чтобы снизить его улов? Разве профсоюз не знал, что у нас нет штормовых фонарей и что ночью люди из-за этого могут погибнуть? Из-за чего потонули Матвей Кирсанов и вся его бригада? Из-за этого самого. Потому что Прециосу ничего не хотел знать, кроме своей судовой парторганизации, потому что он заседал, вместо того чтобы интересоваться, как работают люди, не тяжело ли им, есть ли у них все необходимое. А завтра, может, еще кто-нибудь потонет. Слышишь, Прециосу? Ты виновен в смерти Матвея Кирсанова! Ты со своим Прикопом! Вы их утопили и других утопите, если мы не вмешаемся!

Он говорил не торопясь, сильно, убедительно, отчеканивая каждое слово. Люди хмурились, слушая его, а он, сосредоточенный и мрачный, все говорил и говорил, безжалостно разоблачая Прециосу и Данилова. Когда Лука, наконец, кончил и сел на свое место, в кают-компании, словно что-то оборвалось. Не было больше ни нервного напряжения, ни неуверенности, ни сомнений, ни тяжелого, невысказанного раздражения. После него выступило еще несколько рыбаков, потом кое-кто из палубной команды, из машинного отделения.

Маленький, седой боцман Мариникэ тоже попросил слова:

— То, что делается у нас на корабле, — сказал он, — критиковать никак нельзя. Если кто-нибудь осмелится сказать одно слово против Прециосу или Прикопа, на следующий день за обедом ему подадут последнему или Прикоп вызовет его в профсоюз и обвинит в командирских замашках.

— Или в упущениях по работе, — раздался голос из задних рядов.

— А давеча, — продолжал Мариникэ, — Лае с буфетчиком обходили корабль и уговаривали всех молчать на собрании…

— Я? Когда это? — завопил Лае. — Вы все свидетели! Ничего я такого не говорил!

— Не говорил, а уговаривал, — послышалось из глубины кают-компании.

Боцман повернулся к Лае:

— Прямо, конечно, не говорил, а понять — все поняли, куда ты клонишь. Ты, может, думаешь, что другие глупее тебя… Не такие уж люди дураки…

Потемневший, позеленевший от злости Прециосу не выдержал и попросил слова.

— Здесь много говорилось о моих ошибках, — крикнул он. — А когда товарищ Николау орет на матросов, кто за них заступается? Я! О нем почему никто не говорит? Почему никто не расскажет про капитана, что он не сумел мобилизовать рыбаков, когда они перепились и испачкали всю палубу, как свиньи? Это, по-вашему, как называется?

Рыбаки сердито заворчали, обиженные последними словами Прециосу, который, дрожа от волнения, уселся на свое место. Николау, бледный, взволнованный, хотел что-то сказать, но не смог. Вместо него поднялся Продан:

— Тут критиковали товарища Николау, но ведь не его несдержанный язык, — простите, что я так выражаюсь, — тормозит продукцию! Что же касается пьянства, то почему лишь на днях приняли решение выдавать только по ста грамм водки к обеду? Кто требовал, чтобы буфет был постоянно открыт? — Прикоп. Это у него называется профсоюзная работа. А что рыбаки наши за последнее время действительно пьянствуют, за это их никто не похвалит…

— Зато можно похвалить их за устойчивость во хмелю, — раздался голос из задних рядов.

Механик с глубоким шрамом на виске повернулся вполоборота:

— Ты-то бы уж лучше молчал, дядя Стелиан!

Продан, заметно волнуясь, продолжал:

— Что касается товарища капитана, то он всячески старался уговорить рыбаков выйти на промысел. Я сам тому свидетель. Но, спрашивается, что в этом отношении сделали мы, парторганизация? Что сделал профсоюз? Пальцем не двинули! То-то и оно!

Продан, не привыкший к многословным выступлениям, сел и вытер пот тыльной частью руки. Один из сидевших впереди — бородатый рыбак — поднял руку и тяжело поднялся со своего места:

— У меня будет один вопрос: кто в свое время предложил выбрать Прикопа Данилова председателем профсоюза?