Услады Божьей ради - Жан д’Ормессон

Может, лучше было бы, если бы удалась операция, задуманная Клодом и Анной-Марией против Мишеля Дебуа. Во всяком случае, она помешала бы ему наделать массу ошибок весной 1944 года. С конца 1942-го и особенно с начала 1943 года, когда пришла в движение американская мощь, когда союзники высадились в Северной Африке, а русские победили под Сталинградом, когда Монтгомери добился успеха в Киренаике и Триполитании, Мишель Дебуа понял, что человек, говорящий из Лондона, прав. Происходило нечто невероятное: самая мощная военная машина, когда-либо существовавшая в истории, вот-вот проиграет войну. Он вдруг это ясно понял. Но было уже поздно.

В течение нескольких недель, а может, только нескольких дней Мишель подумывал связать свою судьбу с Пюшё, перебравшимся в Северную Африку. Однако ликвидация Пюшё отбросила Мишеля на прежние позиции. Но отныне он знал, что добром для него все это не кончится. Впереди маячила катастрофа. Поскольку он не хотел или не мог отрицать все, что он сказал, что он сделал, чем он был, — он стал добровольно опускаться до уровня того отвратительного образа, который создали его недруги. Он начал получать оскорбительные и угрожающие письма и даже крохотные гробики, посылаемые по почте в качестве предупреждения о предстоящей расплате. Он не хотел выглядеть трусом. Вопреки настойчивым просьбам Анны, он все теснее связывал свою судьбу с немцами, дело которых, как он сам это видел, было проиграно. Он продолжал делать заявления, одно безумнее и отчаяннее другого. Несмотря на свои ошибки и на свою вину, Мишель Дебуа был честным человеком. Еще раз подчеркиваю: он не выдавал немцам ни евреев, ни партизан, ни коммунистов. Правда, он поощрял молодежь вступать в отряды, едущие на «маршальские стройки» или в легион добровольцев, сражавшихся на Восточном фронте бок о бок с немцами. Он верил в победу Гитлера, все принципы которого были ему чужды, он полагал, что в интересах Франции было «лояльно» и «сохраняя свою честь» встать в строй победителей. И в 1943 году, и в 1944-м и даже после дела Пюшё он еще мог бы присоединиться к несомненным теперь победителям. Но нечто более высокое, нежели его личный интерес, мешало осуществить такой поворот. Речь не шла о преданности своим убеждениям, так как убеждения эти были сугубо головными, а не подсказанные сердцем. А ум и идеи меняются быстро, во всяком случае, гораздо быстрее, чем сердце. Нет. На самом деле это было желание наказать себя за свое ослепление, следуя до конца логике системы, разлетающейся вдребезги. А как вынести, что будут наказаны те, кого он сбил с пути истинного, кого он послал на смерть и позор, на позорную смерть? Он еще мог выкрутиться, но лишь бросив на произвол судьбы тех, кто ему подчинился, кто доверял ему и шел за ним. От одной мысли об этом все в нем возмущалось. Моя сестра очень скоро выбрала для себя другой лагерь. Но любовь к Мишелю и верность ему требовала, чтобы она перешла в лагерь людей, подобных Лавалю, Деа, Дорио, Бразильяку и Дриё ла Рошелю. Я видел, как день за днем развивалась драма очень привязанной к Мишелю Анны. И когда Мишель признал, что сестра моя права, а он нет, то что оставалось ей делать, как не поддержать мужа, помочь ему сохранить остатки чести в его упрямом безумстве? Я уже говорил, кажется, какое доверие, какая нежность связывала Мишеля и Анну. В период триумфа маршала и Пьера Лаваля Анна слегка отдалилась от Мишеля. Но когда выбранный им лагерь окончательно проиграл, она сблизилась с мужем и стала укреплять его в верности идеям, которые она никогда не разделяла и тщетность которых Мишель понял слишком поздно. Клод не испытывал ни малейшей жалости к Мишелю. «За все надо платить», — говорил он. И, смеясь над моими колебаниями, хлопал меня по плечу. Обрывая смех, он спрашивал меня с притворной серьезностью, действительно ли я перехожу на сторону предателей. Нет, я не принимал сторону Мишеля против Клода. Но я был полон сочувствия к этой изуродованной судьбе, к этому попусту растратившему свой ум человеку, упорствующему в бесполезном мужестве.

Что было дальше?.. Думаю, некоторые из вас помнят, что было дальше. Суд над Мишелем Дебуа был коротким. Сразу после освобождения Парижа Мишель и Анна сумели перебраться в Швейцарию, а оттуда — в Испанию. Но оба не выдержали и через несколько недель сами вернулись во Францию. Мишеля тут же арестовали. Все, что я смог сделать, так это уговорить Клода не выступать с обвинениями против мужа моей сестры. Для дедушки, Пьера и меня, только что вернувшегося из Польши и Германии, а особенно для Анны тяжкой пыткой было смотреть на Мишеля, окруженного охраной. Председательствовал в Верховном суде гигант Монжибо. Беличий воротник, белая острая бородка. Из зала то и дело слышались возмущенные крики. Все происходило в каком-то нереальном, трагическом освещении. Я вспоминал Плесси-ле-Водрёй, наши запретные игры на чердаке, заставленном огромными сундуками под слоем пыли, вспоминал первый урок Жан-Кристофа Конта, и мне казалось, что я как сейчас вижу взгляд Мишеля, запрокинувшего голову от удивления, внимательно и напряженно слушающего стихи, смысл которых до нас тогда, таких еще молодых, не доходил:

«Чего ты хочешь, память, от меня? Осень…»

Вдруг Мишель увидел меня среди зрителей, сидевших с замкнутыми лицами, за рядами жандармов и адвокатов. Он послал мне подобие улыбки, но получилась жалкая гримаса. И до меня дошел душераздирающий смысл стиха, который читал горячий голос Жан-Кристофа с его южным акцентом, полным солнца и моря.

Господин Дебуа, отец Мишеля, к счастью, умер в годы войны, через несколько недель после моей матери, которую ее почти атеистическая мистика за последние два или три года жизни довела почти до безумия. Не слышал отец Мишеля, как заросший бородой старик, с очками на горбатом носу, закутанный в горностаевую мантию с красной лентой командора ордена Почетного легиона, требовал высшей меры наказания. Это был генеральный прокурор Морне. Он кричал, что в военное время Мишель Дебуа плохо повел себя, вступив в сговор с врагами Франции. У Мишеля было два адвоката, и они делали что могли. Обвинение основывалось на многочисленных заявлениях Мишеля, на нескольких его письмах немцам, а главное, на двух или трех записях непривычно тоненького, словно переутомленного, надломленного голоса Мишеля Дебуа. Он говорил ужасные вещи. Я видел, как молча переглянулись защитники. Когда запись голоса умолкла, наступила глубокая тишина. Суд над Мишелем Дебуа свершился. Генеральный прокурор Морне подвел итог услышанного нами. Два-три возражения по процедурному вопросу, речи защитников, несколько выкриков из зала суда, присяжные удалились; как потом они вернулись, я уже не очень хорошо помню. Я вновь вижу Мишеля, адвокатов, жандармов, генерального прокурора, председательствующего судью, Анну, падающую без сознания: Мишель Дебуа был приговорен к смертной казни.

Странная вещь, семья! Старшего из моих двоюродных братьев, Пьера, мы оставили много лет назад. Вы помните, что он, до женитьбы на Урсуле, был связан с миром политических деятелей? У него сохранилась своего рода ностальгия, ощущение неудавшейся карьеры и жизни в подвешенном состоянии. После смерти Урсулы Пьер не стал брать пример с братьев, Филиппа и Клода, с их бурной общественной жизнью. Одевался он строго и немного старомодно, не спеша прохаживался с видом знатока искусств или скучающего денди по улицам Виши или Лиона, а потом и в Париже, вдруг лишившемся былого автомобильного движения. Прохожие принимали его за аристократа, спустившего состояние, или за одного из тех уцелевших крупных буржуа, которых история сохранила, подобно окаменелым свидетелям фантастической и малопочтенной эпохи. И возможно, частично он и в самом деле соответствовал такому довольно поверхностному описанию, которое все больше и больше отодвигало в тень воспоминания о муже Урсулы и любовнике Миретты. Вместе с тем, хладнокровно и спокойно, соблюдая видимость безразличия, Пьер нашел определенную форму сопротивления оккупантам и тем самым вернулся в политическую жизнь и снова смог найти себя в общественной деятельности, которой он, было, пожертвовал из любви к Урсуле. На протяжении примерно двух лет он жил без особых изменений, хотя и не всегда спокойно из-за серьезного риска, которому подвергался, поскольку способствовал созданию подпольной печати, в частности сотрудничал с довольно известной газетой «Защита Франции». В 1943 году немцы арестовали Клода, но через восемь месяцев он бежал. Меня, в свою очередь, в январе 44-го отправили в концлагерь, в Освенцим, где у меня на руках три месяца спустя умер Жан-Кристоф. В конце 1943 года Филипп высадился в Италии с войсками, которыми командовал генерал Жюэн, а вот Пьер переживал катаклизмы военного времени с элегантной непринужденностью, не подвергался преследованиям, возможно, даже никогда не вызывал никаких подозрений и к моменту Освобождения оказался в престижном положении достаточно влиятельного человека, поскольку был связан с пятью-шестью крупнейшими газетами, составлявшими пресловутую четвертую власть, быть может, более могущественную, чем три первые. Ведь речь идет о периоде, когда уже наступила свобода печати, но еще не появилось телевидение.