Услады Божьей ради - Жан д’Ормессон

Война принесла много изменений в жизнь Плесси-ле-Водрёя. Постои один за другим, отсутствие средств и ухода, воровство, тайные перемещения, возгорания привели к тому, что опустели гостиные, бильярдная, столовая и большая часть спален. В конюшне остался один Мститель, скучавший среди пустых стойл и безмолвных псарен. Ружья, седла, охотничьи латунные рожки, автомобили, многие книги и картины исчезли. Вместо цветов на клумбах перед домом сажали картофель. Из-за трудностей с транспортом и из-за происходивших событий жизнь стала хаотичной и неопределенной, отчего центром ее стал не каменный стол под удивленными липами, а радиоприемник, сперва детекторный, потом — ламповый, через десять — пятнадцать лет — транзисторный и, наконец, телевизор. Слушали вперемешку Париж и Лондон, маршала и генерала, коммюнике вермахта и сообщения Би-би-си, с трудом пробивавшиеся через помехи. Некоторые голоса исчезали, например голос быстро забытого изменника Фердоне. Другие появлялись, становились привычными и знаменитыми: голоса Филиппа Анрио, Жан-Эрольда Паки, голос с незабываемым тембром неизвестного диктора сражающейся Франции. Он каждый день сменял де Голля в эфире и после первых четырех нот «Пятой симфонии» продолжал передачу, вселяя надежду и уверенность в души ночных слушателей.

По мере того как шло время, мой дед все больше проникался симпатией к генералу де Голлю, который, впрочем, по его мнению, слишком близко ставил себя к таким людям, как Карно и Гамбетта, а также Людовик XIV, Жанна д’Арк, Турвиль, Ришелье и Сюфрен. Чаще всего он говорил о чести и душе Франции. «Душа Франции! Она с теми, кто продолжает бороться всеми имеющимися способами, с теми, кто не отказался от борьбы, с теми, кто в один прекрасный день будет праздновать победу». Постепенно он стал отождествлять себя с карающим мечом борющейся Франции. Вместе с тем дедушка упорствовал в своем убеждении, что маршал Петен, со своей стороны, представляет собой щит, прикрывающий страдающую, подавленную Францию. Споры с Клодом касались главным образом этого пункта. Очень скоро, с начала 1941 года, а еще больше — в 1942 году, уже никто из нас не осуждал де Голля и не отрекался от него. Спорным оставался только вопрос, можно ли быть лояльным одновременно и по отношению к Петену, и по отношению к де Голлю. Клод был уверен, что нет, дедушка думал, что можно. Он не мог согласиться и даже понять, на каком это основании генерал дисквалифицирует маршала. Он восхищался мужеством и энергией де Голля, его чувством долга и идеала, его прозорливостью и даром вождя, но, по его мнению, происхождение полномочий генерала оставалось запятнанным мятежом и незаконностью. И спорщики доходили до удивительных парадоксов. Дедушка, всю жизнь поносивший демократию и республиканские порядки, упрямо считал голосование 9 и 10 июля 1940 года в казино в Виши решающим признаком законности правления маршала. А Клод, радостно приветствовавший в 1936 году победу Народного фронта и новый, демократический состав палаты депутатов, теперь отрицал правомочность депутатов все той же палаты и сената, которые проголосовали 649 голосами против 80 за предоставление полномочий маршалу Петену. Дедушка желал прежде всего примирения меча и щита. И он ждал, когда Вейган, сам Петен, от которого он с нетерпением ожидал переезда в Северную Африку, Дарлан, а потом Жиро или Эррио предпримут шаги по объединению французов. Клод совсем иначе относился к этой проблеме. Он считал, что Петен, сам того, может быть, не желая, стал идеальным инструментом в руках немцев. Какой-нибудь немецкий проконсул, протектор или гауляйтер не смог бы завести французов по пути покорности и коллаборационизма так же далеко, как их завел маразматик-маршал. Помню, как Клод, приехав на ночь-другую, пока в доме нет немцев, садился перед радиоприемником с бумагой и карандашом и записывал, дрожа от гнева, фамилии тех, чья гнусность, по его мнению, превосходила все пределы. «Лаваль: расстрелять, Дарлан: расстрелять, Пюшё: расстрелять, Филипп Анрио: расстрелять, Бразильяк (тут он на секунду задумался): расстрелять, Анри Беро: расстрелять, Дорио: расстрелять, Деа: расстрелять… И Петен: расстрелять».

Дедушка вздрагивал: расстрелять Петена? «Вот именно, — говорил Клод. — Больше всех виноват Петен, маскирующийся под идеалиста, лицемерный предатель, мазохист-пораженец, это он прикрывает своим псевдоотеческим видом и порочным авторитетом все преступления и подлости. Даже Лаваль и тот лучше, — говорил Клод. — Он причиняет меньше вреда». Дед защищал маршала, пытался обменять его на Лаваля, живописал ужасную ситуацию, в которой находилась бы Франция, если бы не Петен. Клод не считал, что режим маршала предпочтительнее, чем прямое господство гитлеровцев, приводил пример Бельгии и Голландии. Он договаривался до того, что желал, чтобы французы испытали еще более кровавые репрессии, чтобы они быстрее встали бы на сторону де Голля и сопротивления захватчикам, маскирующимся под партнеров, под грубоватых друзей, порой почти под союзников, с помощью лицемерной неясности и уловок вишистов.

Нетрудно было понять, почему наш дед склонялся в пользу Петена: во-первых, возраст, но еще и крах демократического строя и неожиданный возврат к монархии. Был еще один человек, стоявший в тени, а точнее, на втором плане, который занимал парадоксальную позицию в центре создавшейся новой ситуации, когда рухнул республиканский строй, а с ним и все отечество. Этим человеком был Моррас. И маршал Петен, и генерал де Голль, оба противника, поддерживали привилегированные отношения с доктриной Морраса. Клод рассказал Филиппу, что, когда генерал де Голль прибыл в Лондон в июне 1940 года, англичане, естественно, пытавшиеся побольше узнать об этом с неба свалившемся на их остров французском офицере, которого окружали люди неизвестные и не поддерживали соотечественники, чьи имена были им известны, нашли в архивах одну-единственную старую хвалебную статью о нем, напечатанную в «Аксьон франсез» за подпись Шарля Морраса.

Национальная катастрофа Франции привела к парадоксальному перевороту ценностей — националисты стали сотрудничать с оккупантами, расплачиваясь таким образом с ними за разгром республики. А либералы, пацифисты, социалисты, то есть все те, кого в Виши объединяли, не без доли преувеличения, под общим названием иудо-коммунистов, готовились сражаться за отечество совместно с неимоверно упрямым генералом-традиционалистом, потому что борьба с фашизмом подразумевала военную силу и преданность национальной идее. Филипп, разумеется, нашел в лагере вишистов и во взглядах маршала много близких ему людей и идей. А победа немцев его не удивила: триумфальное шествие свастики по Европе продолжалось к тому времени уже шесть или семь лет ускоренным темпом из расчета приблизительно двух нападений, двух политических кризисов, двух кровавых разборок в год. Как и большинство крайне правых активистов, в том числе и из «Аксьон франсез», Филипп считал, что чем больше будет горя, тем вероятнее окажется в будущем приход радости. Государство чистокровных французов, культ иерархии, разгон парламента, петеновская гвардия в виде так называемого легиона, молодежные стройки, государственная помощь неимущим, замена профсоюзной борьбы корпоративизмом — все это отвечало тем чаяниям, от которых Филипп почти отказался и которые вдруг проявились в лозунгах Национальной революции. Филипп был фашистом, он обожал Муссолини и Гитлера, но прежде всего он был националистом. Я уже говорил, что национализм всегда был чужд нашей семье. А вот Филипп был националистом. И фашизм для него был лишь инструментом для достижения национального величия. В то время когда многие демократы и республиканцы, а то и социалисты и даже коммунисты шли на сближение, пусть даже временное, с национал-социализмом, Филипп отдалялся от него. Почему? Потому что Германия была врагом. Филипп вел удивительную войну. Пока мы с Клодом носились по всей Франции, из конца в конец, Филипп, подобно Роберу В., был среди редких стойких солдат, которые отступали в полном порядке, а порой даже давали сдачи противнику. Политика сотрудничества с немцами, встреча в Монтуаре, рукопожатия с оккупантами вызвали у него отвращение. Он с трудом выносил все это, полагая, что Петен и Вейган все-таки знают, что делают, а сам тем временем участвовал в создании нового режима. Но все более и более сомневался в том, что касается реальной целостности государства и возможностей национального возрождения. После оккупации немцами свободной зоны и потопления французского флота в Тулоне по приказу нашего дальнего родственника адмирала Лаборда Филипп срочно уехал в Испанию, а оттуда в Северную Африку, где участвовал в сложных интригах вокруг адмирала Дарлана, который, ссылаясь на заверения адмирала Офана о «доверительном согласии маршала», провозгласил себя верховным комиссаром, олицетворяющим французский суверенитет над Северной Африкой. Затем, после смерти Дарлана и в отсутствие арестованного немцами Вейгана, все должно было сблизить Филиппа с Жиро. И вдруг — резкий поворот в настроении и в политике бросил его в сторону де Голля. Бывший фашист, сторонник Петена и Вейгана внезапно понял: французская нация — это де Голль. И от этого выбора он уже не отказывался. Вот так, идя совершенно разными путями с интервалом в тридцать месяцев, Филипп и Клод оказались в начале 1943 года вместе у генерала де Голля, воплощавшего в их глазах — правда, по-разному глядящих на будущее — родину и свободу.