Услады Божьей ради - Жан д’Ормессон

Думаю, что вам трудно представить себе Пьера на баррикадах бульвара Сен-Мишель или перед префектурой полиции. Мне тоже трудно. Ибо он иначе участвовал в общей борьбе. Бежав из Германии, Клод стал одним из руководителей Сопротивления в Париже, осуществлял связь между полицией и своими друзьями-коммунистами, а затем, сыграв далеко не последнюю роль в событиях лета 1944 года, оказался в бригаде «Эльзас — Лотарингия», которой командовал полковник Берже, более известный под именем Андре Мальро. Филипп, которого позвал к себе Леклерк — тоже дальний наш родственник, как и адмирал Лаборд, как и многие другие и коллаборационисты, и участники Сопротивления — вернулся одним из первых, пройдя через Нормандию, и вошел в ликующий Париж по Севрскому мосту, а может быть, через Итальянскую заставу, точно уже не помню, проехал, скорее всего, по Орлеанской авеню на танке, усыпанном цветами, под восторженные крики толпы и с горячими поцелуями счастливых девушек. Между двумя партиями в бридж в весьма элегантном обществе, о котором можно сказать, что голлизм там, мягко выражаясь, невысоко котировался, Пьер продолжал регулярно пописывать под псевдонимами Вильнёв и Сен-Полен пламенные статьи в газету. Непринужденной походкой фланировал он по Парижу, который никогда не был так прекрасен, как в то жаркое лето 44-го года.

К сожалению, так же как я не был рядом с Клодом на его подпольных встречах, в домах на окраинах, напичканных взрывчаткой и автоматами, в квартирах буржуа, где он собственноручно расстрелял трех своих товарищей, уличенных в предательстве, не был я и рядом с Филиппом на победоносных танках, обеспечивших победу, ту самую, что обещал де Голль по лондонскому радио четырьмя годами ранее, не был я и рядом с Пьером, моим двоюродным братом. Но он так часто рассказывал мне об освобождении Парижа, что порой мне кажется, будто я сам в нем участвовал. Пьер видел последние конвульсии разгромленного режима на улицах нашей столицы, еще носивших указатели с готическими буквами для оккупационных войск. Всего два-три месяца прошло с тех пор, как маршал Петен в последний раз приезжал в Париж, на этот раз в связи с похоронами Филиппа Анрио, убитого боевой дружиной, в которой, как вы помните, участвовали мой кузен Клод и Анна-Мария. Вместе со старым маршалом на похороны тогда пришла огромная взволнованная толпа. В то время еще не практиковались опросы общественного мнения, но если бы организовать что-то в этом роде, то, несмотря на растущую симпатию к де Голлю и к движению Сопротивления, подавляющее большинство людей, очевидно, все-таки по-прежнему выразили бы поддержку главе французского государства. Но западный ветер, насыщенный духом свободы, одолел восточный и, рыча бесчисленными моторами, разогнал последние миазмы коллаборационизма. Булыжники словно сами вылезали из мостовых, в окнах появлялись трехцветные флаги, и молодежь, распевая, устраивала шествия по городу.

Прекрасным жарким августовским днем Пьер вышел из дома на улице Варенн и пошел в сторону площади Согласия. «Оставаться в Париже в такую погоду можно, только если в это время весь мир объят пожаром», — подумал Пьер, усмехнувшись, и направился в свой клуб, не закрывшийся в тот год на лето. Учебники и научные труды плохо передают ту смесь обычного с исключительным, в которой происходят исторические события, а ведь повседневная жизнь продолжалась почти без изменений, как она протекала, наверное, и в 1793-м, и в 1830-м, и в 1848-м, и в 1871 году. Перейдя мост и выйдя на площадь, Пьер заметил автомобиль, описывавший на большой скорости круги по площади. На подножке машины — в ту пору у машин еще нередко были подножки — ехал мужчина, широко размахивая руками, словно призывая пешеходов разойтись. К своему крайнему удивлению, Пьер узнал в нем Клода. Не успел он подумать, что же здесь делает его брат, как послышались первые выстрелы: это было начало штурма полицией здания Министерства военно-морского флота. Тут же возникла паника. Люди бежали во всех направлениях, как на впечатливших нас когда-то картинках в книжках Жан-Кристофа, где изображалась революция в России, эпизод перестрелки на Невском проспекте. Пьер оказался в саду Тюильри. Где-то трещали пулеметные очереди, послышался лязг немецких танков. Растерявшись, Пьер замешкался: вечером ему надо было присутствовать на довольно важном собрании руководителей подпольной прессы. Немцы перекрыли решетчатые ворота Тюильри. Он поспешил к Сене. Но и с той стороны тоже подъехали эсэсовцы. К нему подошел лейтенант, потребовал документы.

— Документы-то, наверное, поддельные? — спросил лейтенант шутливым тоном. Это был высокий блондин, очень красивый и довольно симпатичный.

Ну конечно же, они были поддельные. Всегда элегантный и вроде бы непринужденный, Пьер вел двойную или тройную жизнь, причем одна от другой были отделены непроницаемой перегородкой. Направляясь в свой клуб, он захватил с собой фальшивые документы, которые могли пригодиться ему вечером. Лейтенант посмотрел на них, пожал плечами и вернул Пьеру. Тот как бы в благодарность, в тон немцу, но вместе с тем стараясь не переигрывать, процитировал сквозь зубы строки из Гёте:

«Unsterbliche heben verlorene KinderMit feurigen Armen zum Himmel empor…»[4]

— Вы говорите по-немецки? — спросил лейтенант.

— Говорил, — ответил Пьер. — Возможно, когда-нибудь опять буду говорить.

На мосту Сольферино, ныне разрушенном, — так исчезают города, привычки, уходит время: я вспоминаю, что когда-то пожилые люди, бывавшие во дворце Сен-Клу или обедавшие в «золотом доме», откуда Одетта писала письма Свану, представлялись мне пришельцами из другого мира, — Пьер чуть было не споткнулся о трупы двух людей, лежавших, раскинув руки, поперек мостовой. И он подумал, что его жизнь тоже могла оборваться вот здесь жарким летним днем в середине века на выходе из сада Тюильри. Как было бы обидно! Еще столько хотелось бы сделать. Вечером он участвовал в одном из тех совещаний, где решалась судьба послевоенной печати. Там были Жорж Бидо, с его металлическим голосом, выговаривающим довольно замысловатые формулировки, Александр Пароди, умница Пьер Лазарефф, в подтяжках и с очками на лбу, Пьер Бриссон, с зеленым карандашом в руке, Робер Сальмон, Альбер Камю, Юбер Бёв-Мери и еще несколько человек, чьи имена Пьер тогда еще едва-едва знал, хотя вскоре о них должны были заговорить буквально все. Еще только рождались «Франс-Суар», новые «Фигаро», «Монд», заменившие «Тан», «Либерасьон», «Комба», «Паризьен либере». По забавному и противоречивому стечению обстоятельств Пьер оказался замешан в новом распределении имущества, в передаче средств производства, во всяком случае интеллектуальных, почти в революции, которую ее противники стали потом называть ограблением. После многих и давних поворотов в истории — начиная с дела Дрейфуса и герцогини д’Юзес, после отказа семьи от современного мира, после сближения с семьей Реми-Мишо, примирившей нас с последним, после Мазурских озер, подаривших нам Урсулу, после консула в Гамбурге, одолжившего нам Миретту, далее через творчество художников-абстракционистов и негров-джазменов с улицы Варенн, через Уолл-стрит и войну в Испании, через кризис 1929 года и расцвет компартии, не без помощи уроков господина Конта, не без помощи моряка со Скироса и проститутки с Капри — Пьер, Клод и Филипп пришвартовали нашу семью к берегам современности.

Все свое влияние, весь свой вес в обществе Пьер бросил на чашу весов в пользу Мишеля Дебуа. После оглашения смертного приговора Верховным судом оставалась только одна, самая последняя возможность — генерал де Голль. За несколько дней, буквально за несколько часов Пьер перевернул все на свете, посылал телеграммы и телефонограммы Андре Мальро, генералу Леклерку, генералу Жюэну, Жоржу Бидо, всем, кто имел вес в ту пору. Ему посоветовали посеять тревогу в груди генерала, тронуть его душу, добиться аудиенции, встретиться с ним. Пьер задумался о том, в какой форме представить дело. Решился на самую простую. Он позвал к себе Клода и Филиппа, легко убедил Филиппа, с трудом — Клода и через нескольких посредников упросил генерала де Голля принять эту семейную делегацию. Я вернулся из Германии как раз перед началом процесса в довольно плачевном состоянии после пребывания в одной из нюрнбергских больниц, рассказом о котором я не собираюсь вас утомлять. «Ну вот и прекрасно, — сказал Пьер. — Один военный-националист, один коммунист — участник Сопротивления и один журналист-политик. Нам не хватало только узника концлагеря с изможденной физиономией и в полосатой пижаме. К тому же — зятя. И вот ты здесь. Так что в путь».

В один из четвергов, в шесть часов пополудни нас ввели всех четверых в резиденцию генерала де Голля. Штаб генерала тогда еще размещался на улице Сен-Доминик. В двух шагах от сквера Святой Клотильды находился вход как раз напротив лавочки барышень по фамилии Самсон, которым тетя Габриэль часто заказывала рамочки для гравюр. Филипп в строгой военной форме выглядел великолепно. Одежда Клода являла собой довольно причудливую смесь военной формы и гражданского костюма, характерную для участника Сопротивления. Мы с Пьером были в гражданском. Нас встретил сотрудник по фамилии, если не ошибаюсь, Бруйе, чья блестящая карьера помогла ему лет через двадцать стать своеобразным наследником Шатобриана на посту посла Франции в Ватикане. Он задержал нас на несколько минут, после чего повел в кабинет главы правительства. По пути мы встретили молодого человека лет тридцати — тридцати пяти. «Извините, — сказал нам сопровождавший нас господин, оставляя нас одних на секунду. — Мне надо сказать пару слов господину Помпиду». Когда прозвучала эта фамилия, чем-то меня поразившая, дверь генерала де Голля открылась. Генерал пожимает нам руки.