Танго на цыпочках - Екатерина Лесина

не вздохнуть, ни шелохнуться. Будет наперед наука, — с мрачной обреченностью думал Палевич. А то ишь, возомнил себя героем-спасителем, молодость вспомнил, жениться удумал. Даже не удумал, все ж таки Аполлон Бенедиктович был человеком рассудительным — порою чересчур рассудительным — чтобы воспринимать сию мысль всерьез. Но помечтать о том, как могла бы сложиться жизнь, если бы…

Философский вопрос, весьма подходящий для бесконечного серого дня, заполненного шумом дождя и вялым трепыханием огня в камине. Вот так и жизнь проходит, тут и до могилы уже недалеко.

Думать о могиле было неприятно, думать о работе невозможно, и Аполлон Бенедиктович решил не думать вообще. Он будет просто сидеть и слушать дождь. Где-то неизмеримо далеко, на самой границе ливня, хлопнула дверь, и по дому весело прокатился голос-гром.

— Эй, хозяйка, принимай гостя!

Палевич вздохнул, похоже, спокойный вечер пропал. И охота ж было пану Охимчику выходить из дому в такую погоду. Выгоду упустить боится, ни на шаг от пани Натальи не отступает, словно собака сторожевая.

Пан Юзеф, который не догадывался о неприязненных мыслях Палевича, — если и догадывался, то виду не подавал — вошел в залу, веселый и мокрый. Взгляд его блуждал, точно у пьяного, и Аполлону Бенедиктовичу почудилось в этом взгляде нечто смутно знакомое. Где-то он уже видел точно такие же глаза.

Или это сумрак, дождь и местные легенды сыграли с Палевичем злую шутку. Нормальный у доктора взгляд, чуточку сумасшедший, но нормальный. Встретившись глазами с Аполлоном Бенедиктовичем, Юзеф кивнул и улыбнулся, точно старому доброму другу.

— Добрый вечер.

— И вам вечер добрый. — Палевич решил быть вежливым и даже улыбнулся, хотя больше всего ему хотелось зевнуть в лицо незваному гостю, своим появлением прервавшему мирную дрему. — Ненастно сегодня.

— Ваша правда. Льет, точно в небе дыру проделали. — Юзеф протянул руки к огню. Мокрые рукава и брюки свидетельствовали о том, что плащ и зонт — плохая защита от разгулявшейся стихии.

— Пани Тереза уверена, что наступает конец света, а дождь — первое тому подтверждение, все про хляби небесные, которые разверзлись, ибо Господь желает утопить человечество в наказание за грехи.

От одежды доктора шел пар, а строгий черный костюм делал его похожим на натурального Диавола. Вот уж правду говорят: посиди в болоте, и в голове болото станет. Юзеф упомянул про Бога, Аполлон Бенедиктович припомнил Диавола. Какой из него Диавол, так, мелкий пакостливый бес. Юзеф, согревшись, довольно фыркнул и небрежным жестом откинул со лба мокрую прядь. Красуется, хоть и не перед кем.

— А где пани Наталия? — Как бы невзначай поинтересовался пан Охимчик.

— Почивать изволят. Мигрень у них.

— Ох уж эти женские недомогания, — по виду доктора нельзя было сказать, огорчен он отсутствием хозяйки дома или нет. — Зря ехал, выходит.

— Выходит, что зря.

— Как она? Сильно … расстроена? — Пан Охимчик даже голос понизил, видать от сочувствия.

— Сильно. — "Расстроена" — не то слово, пани Наталья убита, уничтожена, раздавлена горем, но Юзеф не поймет, он слишком поверхностный, чтобы понимать столь глубокие чувства.

— Неудачная семейка. На редкость, я вам скажу, неудачная. Пани Наталия, естественно, не в счет. Она — богиня, совершенство, ангел в стране демонов. Но братья, братья ее… — Пан Охимчик подмигнул, после памятного разговора он вел себя с Аполлоном Бенедиктовичем весьма по-приятельски.

— Не имел честь быть представленным покойному князю. — Сплетен Палевич не любил, как и сплетников, хотя и то, и другое, к вящему сожалению Аполлона Бенедиктовича, являлось неотьемлимой частью профессии следователя.

— Князь? — Юзеф презрительно фыркнул, и огонь, разозленный столь откровенным небрежением к покойному хозяину дома, выплюнул целое облако искр. — Помилуйте, какой из него князь?! Медведь лесной, необразованный, сатрап, тиран и самодур, полагавший, будто бы все вокруг ему обязаны подчиняться. А Николай? Вы только представьте себе на месте князя этого беспомощного труса, только и способного на удар в спину. Напасть на слабую женщину, что может быть отвратительнее?

— Поживиться за счет слабой женщины. — Палевич сразу же пожалел о сказанном. Не следовало раздражать Охимчика, тот еще мог быть полезен. Но, видит Бог, морализаторство пана Юзефа, его самонадеянность и извращенные понятия о чести раздражали неимоверно. Впрочем, пан Юзеф на язвительное замечание приезжего гостя отреагировал спокойно, будто ожидал чего-нибудь этакого, и возражения заранее подготовил.

— Думаете, я мерзок? Да я забочусь о своем благополучии, однако, согласитесь, это нормальное явление. Всяк человек желает иметь больше, нежели ему Господом отпущено. А, коли не желает, то он либо святой, либо дурак. Впрочем, на Руси, кажется, дураков любят и отнюдь не за святость, а за это их умение тупо копошится в грязи, не смея мечтать о большем. Со мною ей будет лучше, чем с братом. Я буду заботится, ухаживать за ней, как за редким цветком. Впрочем, Натали много и не надо, ромашка она, бледная, несчастная ромашка, выросшая в тени и в жизни не видавшая солнечного света.

— Ромашка, значит. — Палевич с трудом сдерживал желание схватить этого самоуверенного щенка за шкирку и вышвырнуть из дому. Надо же, какой знаток цветов выискался.

— Как есть ромашка. — Пан Охимчик, скрестив руки на груди, наблюдал за огнем. Чудной он сегодня какой-то, говорливый не в меру, веселый да радостный, хотя в последние дни ничего такого радостного и не случалось-то.

— Наталье с рождения была предначертана участь ромашки, безмолвной фрейлины при дворе прекрасной царицы. Магладена — вот кто истинная роза. Волшебная роза райского сада, по недоразумению забытая Господом на земле. О… Ее руки, ее губы, ее волосы, глаза… В ней все верх совершенства.

— Она и в самом деле была красива. — Осторожно заметил Аполлон Бенедиктович. Неуместная откровенность доктора выглядела, по меньшей мере, странно, однако, раз уж пану Охимчику хочется поговорить о покойной Магдалене, то следует слушать его, а не задумываться над причинами сей откровенности.

— Красивой? Да что вы знаете о красоте! Вы, если когда и любили, хотя, не в обиду будет сказано, я сомневаюсь, что такому черствому, зашоренному работой человеку доступны истинные терзания сердца… Повторюсь, даже если вы любили, то давно уже позабыли, что это такое. В женщине главное не внешняя красота. Кожа, волосы, губы, это, безусловно, важно, но главное, главное — огонь! Пламя внутри, которое, прорываясь наружу, влечет, манит к себе. В конце концов, красивое лицо — тлен, сегодня есть, а завтра глядишь — и неумолимое время жадным языком своим слизало прекрасные черты. А огонь, он не угаснет никогда. Мужчины-мотыльки летят на него, чтобы сгореть дотла, с восторгом принимая гибель из рук красавицы. Сначала тлеют крылышки. Это не больно и