Жизнь - Кит Ричардс

Киз и Прайс приехали в Англиию, чтобы отработать на сессиях у Клэптона и Джорджа Харрисона, и Мик столкнулся с ними в одном ночном клубе. Поэтому все получилось что типа хватай их, пока не уехали. Они умели зажигать, Мик считал, что нам нужная духовая секция, а я был только за. Техасский бульдог посмотрел на меня со значением и протехасил: «Мы играли вместе». — «Играли? Где это?» — «На Тинейджерской ярмарке Сан-Антонио». — «А, ты там тоже был?» — «Да уж, блядь, тоже». И тогда я сразу сказал: да хрен с ним, лучше давай сбацаем. Широченная улыбка от подобревшего Бобби и камнедробительное рукопожатие. Ах ты сучий потрох! Бобби Киз! Это было на сессии в декабре 1969-го, Бобби тогда надудел нам на Brown Sugar эпохальное соло, лучшее из всего, что гремит в эфире.

Я в то время устроил себе пару чисток с Грэмом Парсонсом — обе без толку. Вообще за свою жизнь я ломался так часто, что на свете нет столько ремонтных мастерских. Я считал, что эта ёбаная неделя в аду в порядке вещей. Я принимал её как часть жизни, которую сам выбрал. Но ломка — такая хуёвая вещь, что одного раза достаточно, и, правду сказать, так и должно быть. Хотя одновременно я чувствовал себя абсолютно неуязвимым. Кроме того, меня всегда немного потряхивало, когда люди говорили мне, что моему организму можно, а чего нельзя.

Я раньше чувствовал, что независимо от степени обдолбанности в том, что касается меня лично, я свои грехи всегда покрою. И мне хватило самомнения, чтобы думать, что я смогу контролировать и героин. Я думал, что могу принимать, а могу перестать. Но он куда хитрее, чем ты думаешь, потому что какое-то время ты можешь начинать и переставать, но каждый раз, когда выбираешь второе, задача чуть-чуть усложняется. Не в твоей власти, к сожалению, решать, в какой момент прерваться. Принимать легко, отказываться тяжело, и не дай бог тебе оказаться в положении, когда кто-то вдруг вламывается к тебе домой и говорит: пойдем с нами, и ты понимаешь, что сейчас перестать просто придется, но ты не в том состоянии, чтобы ехать в участок и начинать ломаться там. Ты должен как следует подумать и сказать: ага, есть один простой способ не попасть в такое положение — не втягиваться.

Но существует, наверное, миллион причин, чтобы втянуться. Я предполагаю, это может быть связано с концертированием. При высоком уровне энергии и адреналина организм, если это доступно, требует противоядия. И я воспринимал герыч как часть этого баланса. Зачем вообще поступать так с собой? Что ж, мне никогда особенно не нравилось быть знаменитым. На препаратах мне было легче находиться рядом с людьми, хотя ведь и с бухлом эффект был тот же самый. Так что это не совсем правильный ответ. Еще я ощущал, что употребляю, чтоб защититься от жизни поп-звезды. Была у того, чем я занимался, такая сильно неуютная для меня сторона — светское общение, нескончаемый порожняк. Очень трудно было к этому привыкнуть, а вмазанный я справлялся лучше. Мик выбрал лесть, и она очень мало чем отличается от опия — тот же уход от реальности. Я выбрал опий. К тому же я жил со своей женщиной, а Анита была энтузиаст не хуже меня. Думаю, нам просто хотелось исследовать ту территорию. И когда мы отправились на разведку, предполагалось, что мы осмотрим только ближайшую область, но в результате мы исходили её вдоль и поперек.

Билл Берроуз снабдил меня апоморфином и в нагрузку злобной медсестрой из Корнуолла по имени Смитти. Курс лекарства, который мы прошли с Грэмом Парсонсом, по плану должен был выработать полное отвращение к героину. И Смитти обожала заставлять нас его принимать. «Мальчики, пора». Мы с Парсонсом на моей кровати: «Он нет, опять Смитти». Мне и Грэму нужно было завязать прямо перед прощальным туром 1971 года — тогда он со своей будущей женой Гретчен приехал в Англию, и мы на пару предались нашим обычным грехам. Билл Берроуз посоветовал взять эту ужасную женщину следить за приемом апоморфина — Берроуз говорил о нем без умолку, но нам лечение практически ничего не дало. Хотя Берроуз клялся и божился. Я не то что-бы хорошо его знал, разве что по разговорам про наркоту — как слезать и как найти продукт нужного качества. Смитти была у Берроуза любимой сиделкой, но она была садистка. Лечение состояло в том, что она вкалывала тебе это дерьмо, а потом стояла над тобой как часовой. Делать что сказано. Не пререкаться. «Нечего тут сопли распускать, мальчишка. Ты бы здесь не лежал, если бы сам не набезобразничал’’. Мы поправлялись на Чейн-уок, Грэм и я, в моей кровати под балдахином, — единственный парень, с которым я вместе спал. Правда, мы постоянно сваливались на пол, потому что от такого лечения обоих страшно колбасило. А рядом — ведро для блевания, если сможешь перестать корчиться на несколько секунд, чтоб до него добраться. «Грэм, ведро у тебя?» Единственная возможность отвлечься, если хватало сил встать, было спуститься вниз и поиграть на фоно и попеть недолго, точнее, как можно дольше, чтобы убить время. Никому не посоветую такую терапию. Я еще думал, уж не шутка ли это такая у Билла Берроуза — подписать меня на самое худшее лечение, ему известное.

Эффект был нулевой. Трое долгих суток, когда ты успеваешь обосраться и обоссаться, постоянная дерготня и судороги. И после этого имеешь вычищенный организм. Когда принимаешь вещества, то все твои вещества, твои зндорфины, впадают в спячку. Они думают: ага, мы ему не нужны, потому что внутри теперь какая-то другая штука. И им надо семьдесят два часа, чтобы проснуться и начать работать снова. Но обычно почти сразу, как отмучился, подсаживаешься опять. После всего этого, после недели по горло в говне, мне нужна доза. Отсюда все те разы, когда я переламывался, только чтобы сразу взяться за старое. Все потому, что ломка — это очень сурово.

Хоть власти однажды не смогли колесовать бабочку, они продолжали пробовать снова и снова — в моем доме на Чейн-уок в конце 1960-х и начале 1970-х. Я даже как-то привык к швырянию о собственный косяк, когда возвращался домой из клуба в три часа ночи. Как только я подходит к калитке, из кустов выпрыгивали эти чувачки с дубинками. Ага, снова-здорово, вставай в позу. «Лицом к стене, Кит». Это их наигранная свойскость меня раздражала. Они хотели посмотреть, как ты скривишься, но, чувак, мы это уже проходили. «О, летучий отряд!» — «Нам бы улетать так, как ты, Кит» — и вся такая поебень. Ордера они не прихватили, но не поиграть в свои игры не могли.

«Ну на этот раз я тебя накрыл, мой мальчик, допонтовался»— и просто сияют от мысли, что они меня прихватили. «Ой, а это у нас что такое. Кит?» — а я знаю? У меня с собой ничего нет. Они начинают с наездов, потому что хотят увидеть, если повезет, как большая звезда рок-н-ролла будет трястись от страха. Нет уж, придется вам постараться как следует. Посмотрим, насколько вы сегодня смелые. Констебли входят и выходят, пялятся в какие-то бумажки. Они не уверены, что произойдет, если газеты прознают, что меня опять винтили, и гадают, не хватил ли лишнего на этот раз главный оперативник в своем рвении очистить мир от торчков-гитаристов.

И еще очень доставало просыпаться каждый день с этими крючками у дверей, этими синими мундирами, просыпаться с мыслью, что ты преступник. И сам начинаешь вставать в эту позицию. Из-за перепада между тем когда просыпаешься и говоришь: «Прекрасный денек!» — и тем когда высматриваешь сквозь занавески, стоят или не стоят там до сих пор машины без опознавательных знаков Или когда просыпаешься с благодарностью за то, что за ночь никто не постучал в дверь. Какой все-таки это выматывающий раздражитель. Мы не подрываем добродетель нации, но они считают, что подрываем, так что в итоге мы втягиваемся в войну.

С Рупертом Лоуэнстином Мика свел Крисси Гиббс, когда стало ясно, что нам надо начать вырываться из хитроумных сетей Аллена Клайна. Руперт был банкиром-консультантом, человеком очень солидным и надежным, и хотя примерно год после того, как мы его наняли, у меня не получалось пообщаться с ним лично, дальше контакт у нас наладился. Он обнаружил, что я люблю читать, и, начиная с первой книги, у меня за все годы из того, что присылал Руперт, накопилась целая библиотека.

Руперту не нравился рок-н-ролл — он думал, что «композиции» могут рождаться только за столом на листе бумаги, как у Моцарта. Он даже никогда не слышал про Мика Джаггера, пока Крисси впервые его не упомянул. За семнадцать лет мы с ним подали семь исков против Аллена Клайна, и в конечном счете это вылилось в фарс, когда истцы и ответчики махали друг другу ручкой и болтали в зале суда, как какие-нибудь коллеги по работе. Так что Руперт хотя бы освоил наш профессиональный жаргон, пусть эмоционально музыка его и не цепляла.

У нас ушло много времени, чтобы обнаружить, чем успел поживиться Аллен Клайн и что больше нам не принадлежало. В Британии у нас была компания под названием Nanker Phelge Music, которой мы все владели поровну. А когда-то мы отправились в Нью-Йорк и подписали договор с компанией, в которую дальше должны были переправляться все поступления, которая тоже называлась Nanker Phelge, потому мы не предположили, что это наша компания с американским именем, Nanker Phelge USA. Естественно, проходит время, и мы выясняем, что компания Клайна в Америке никак не связана с Nanker Phelge UK и целиком принадлежит Клайну. Так что все денежки перетекали в Nanker Phelge USA. Когда Мик покупал себе дом на Чейн-уок, он не мог выбить деньги у Аллена Клайна полтора года, потому что Клайн, видите ли, в это время занимался покупкой MGM.