Меч и Крест - Лада Лузина

— Женщина, вы забыли в примерочной.

Женщина обернулась. На ней было белое платье — простое и казавшееся вызывающим в сочетании с иссиня-черными, озверевшими волосами, выпущенными на волю из тугого узла.

— Я не забыла — я оставила. Он мне больше не нужен.

У женщины были летящие к вискам брови, а в темных, без дна, глазах таилась такая сила, что, соприкоснувшись с ней взглядом, продавщица вдруг головокружительно поверила: «В этой жизни возможно все!», даже не пытаясь осознать, что «все», ибо «все» было именно «всем» и включало в себя столь бесконечно много, что это можно было перечислять до скончания лет.

Она просто замерла, глядя на удаляющуюся гордую спину, и подумала: «Какая женщина! Какая женщина…» — вовсе без зависти, поскольку, во-первых, бывает на свете красота, завидовать которой просто нереально, остается изумленно качать головой: бывает же такое! А во-вторых, потому, что драгоценный по цене костюм, купленный в их же магазине всего две недели назад, был в аккурат продавщициного размера и ничто не мешало ей поставить в конце «я оставила» не точку, а многозначительное многоточие, подразумевающее: «вам».

«Какая женщина! — подумала та в третий раз. — Она как… Как…» — Она так и не смогла придумать, как что.

Водитель Гена стоял у машины, взволнованно докуривая сморщенный бычок. Бычок упал. Гена нервно и недоверчиво вытянул шею, пытаясь поверить в реальность происходящего.

— Что, не похожа? — усмехнулась Катя, зная: тот жестоко отучен заговаривать первым.

— Не-е, — ошалело протянул он.

Она была не похожа еще с утра, и стала совсем не похожа, когда вышла из дома № 1, с тяжелым пакетом в руках, бутылкой кока-колы под мышкой и безмятежным, жмурящимся счастьем на лице — такие лица бывают у людей, сидящих в шезлонге на пляже, где-то далеко-далеко от своей настоящей жизни, и безмятежно щурящихся на искрящийся солнцем океан.

— У меня тут велосипеды, — напомнил он ей, заранее горбясь в предчувствии очередного втыка.

— Велосипеды? — легко отреагировала Екатерина Михайловна. — Они мне больше не нужны. Оставь в подъезде… Не нужно, — пресекла она попытку принять из ее рук увесистый пакет. — Я сама.

Его монолитная хозяйка распалась на не стыкующиеся между собой фрагменты: привычные губы, отдающие совсем не привычные указания, привычный костюм, изгибающийся в непривычно мягких движениях, привычные, непривычно нежные черты. И вновь сложилась воедино в совершенно новую и совершенно не Екатерину Михайловну — выкованную из черного металла и начиненную гремучей смесью женщину, вокруг которой словно пролегало заминированное поле.

К той, прошлой, мог подойти без страха только сапер. Казалось, она принимает за оскорбление уже сам факт, что кто-то посмел заметить, как она красива.

К этой…

— Вы ужасно красивая! — сказал он странно робко и покаянно, вдруг застыдившись своих прошлых, нелицеприятных чувств к ней. — Очень!

Конечно, он всегда знал: она красива, но это знание было скорее теоретическим, и вдруг перестало быть знанием и стало чувством, накрывшим его с головой. Потому что она перестала быть смертельно красивой сталью, занесенной над его головой, а стала…

Он не знал, как сказать.

Знал только, что испытывал то же самое, когда, три года назад, отправился с семьей в Америку к матери жены и увидел воочию Ниагарский водопад. Огромный. Притягивающе пугающий. Ужасно прекрасный. Водопад, который мог бы поглотить тебя, как щепку, и все равно остаться самым прекрасным водопадом, который нельзя возненавидеть. Ибо, глядя на него, ты априори признаешь за ним право на твое убийство…

— Красивая? Неужели? — Хозяйка игриво улыбнулась и, не дождавшись, пока он откроет ей дверь, сама забралась в машину.

Гена смятенно посмотрел на злой, еще не зарубцевавшийся до конца шрам на ее обнаженной руке — он никогда не видел его раньше, но подумал сейчас, что лишь этот шрам и остался от ненавистной и ненавидящей Екатерины Дображанской, словно вся ее суть вдруг спряталась в нем, стала им — кривой и красноватой щелью прошлой боли.

— На Крещатик, в «Шато де Флер». Потом поставишь машину у клуба и можешь ехать домой. Ты мне больше не нужен.

— Совсем? — испуганно спросил ее он.

— Сегодня, — рассмеялась она. — Отдыхай.

И удивилась, неожиданно осознав, что он не раздражает ее, как обычно, а веселит своим неверящим, ослепшим взглядом.

Она не пошла внутрь кафе. Села в плетеном кресле на улице и заказала себе апельсиновый фреш и пачку сигарет, хотя бросила курить несколько лет назад. Без причин — чтобы очередной раз доказать: у нее нет привычек, есть лишь решения. Но сейчас эти былые попытки довести себе собственную крутизну показались ей смешными.

Измученная самосовершенствованием, прошлая Катя канула в Лету. Катя лениво оперлась локтем на стол и, слегка наклонив голову, «поставила» на ладонь пересеченный двумя длинными балконами дом № 15 на противоположной стороне Крещатика.

«Именем Отца моего…» — начала она про себя. И от ощущения, что достаточно произнести еще двадцать три слова, и этот нарядный восьмиэтажный дом с пятью кокетливыми кокошниками мансард и дорогим стеклянным магазином внизу, занявший козырное место между Пассажем и метро «Крещатик», покорно сложится сам собой, покрывая сотни людей, воображающих себя свободными, — внутри стало огромно и бесконечно.

Двадцать три слова. Всего двадцать три слова! А сколько еще тысяч слов ждут ее в книге истинной Власти.

— Ваш фреш и сигареты.

— Принесите бокал мартини. Бьянко.

— И приплюсуйте к моему счету, — раздался ровный мужской голос.

Катя медленно повернула голову, уже складывая губы в преддверии насмешливой дерзости в адрес излишне самоуверенной жертвы ее красоты, но увидела над собой два бледно-голубых глаза и от неожиданности буркнула удивленно и глупо:

— Вы думаете, она может вычесть?

— Я думаю, она может умножить, — улыбнулся блондин без намека на веселье.

Его рука с голубоглазым кольцом предупредительно поднесла ей зажигалку. И прикуривая, Катя заинтригованно заглянула ему в глаза — там была вьюга, отрешенная и совершенно бесчувственная к ее глазам и лицу.

— Мы ведь, кажется, встречались, — сказала Дображанская, хоть сказать это должна была вовсе не она, а он, нагло навязавший ей свое соседство. — В «Центрѣ колдовства». На Подоле. А вы туда порчу снимать приходили? — съязвила она зло.

Странно: она вдруг перестала чувствовать себя всесильной.

— А вы, — элегантно улыбнулся он, — наверно, хотели навести ее на врагов? Уверен: у вас это получилось.