Детский мир (сборник) - Людмила Петрушевская

За перемену таких набиралось человека три-четыре. А тот, кто оставался один, так в одиночку и догуливал. Хорошо, перемена была короткая.

На большой перемене мы шли в буфет.

Вера Васильевна была злая. Она дожидалась, когда первоклассник откусит хороший кусок пирога с повидлом, подходила к нему и гневно спрашивала:

– Как ты смеешь разговаривать с учителем с набитым ртом?

Первоклассник мычал и давился.

– К директору отведу! – кричала она. – Родителей вызову! Тебя научат, как вежливо с учителем разговаривать!

Сейчас, когда я вырос, я понимаю, что она была несчастным человеком. Злые люди, особенно те, которые без причины набрасываются на других, на самом деле очень несчастные. Их в детстве кто-то обидел, и потом они отыгрываются на тех, кто слабее, кто не может дать сдачи.

Но тогда я просто радовался, что она – не наша учительница.

Нашу учительницу звали Раиса Ивановна. Она была совсем не злая и очень веселая. Даже слишком.

– Здорово, кретины! – приветствовала она нас, входя. – Привет, бандиты!

– Здрасьте, РаисВанна! – хором кричали мы, вскакивая и хлопая крышками парт.

Парты, кстати говоря, были не такие, как теперь. Каждая парта – это было целое тяжелое сооружение для двух человек – скамейка и приделанный к ней наклонный стол с откидными крышками. Под крышками были два ящика для портфелей. А сверху были дырки для фаянсовых чернильниц и две длинные ложбинки для ручек.

Что такое школьная ручка? Длинная деревянная палочка, сантиметров пятнадцать. На конце – металлическое приспособление, чтобы вставлять маленькие стальные перья. Нам учителя рассказывали, что раньше было много перьев, разных размеров и фасонов. Но у нас были только два – обыкновенное, которое называлось «номер восемьдесят шесть», и «рондо», очень острое и жесткое.

Перья лежали в специальном отделении деревянного пенала. Их надо было иметь несколько штук на запас, потому что перо могло прямо на уроке сломаться, кончик у него мог отлететь.

Еще в пенале была перочистка – круглая штучка из толстого сукна. Первоклассники, сощурившись, смотрели на перо на свет – не пристала ли к нему ниточка, соринка или волосок – и снимали их перочисткой. Потому что иначе будет клякса.

И только потом макали перо в чернильницу.

Однажды моя чернильница опустела.

Я поднял руку и сказал:

– Раиса Иванна, у меня чернила кончились.

– Пиши соплями! – сказала Раиса Ивановна и посмотрела на меня таким холодным и веселым взглядом, что у меня по спине поползли мурашки.

Когда я вырос и вспоминал этот случай, я понял, зачем это сделала Раиса Ивановна. Так поступают лесные охотники с новорожденными щенками. Они закапывают щенков в снег. Кто сам выкопается – молодец, пусть живет.

Я догадался, что надо отлить немножко чернил у соседа сзади.

С тех пор не люблю просить о помощи. Стараюсь как-то сам справиться.

Чернила в чернильницы наливала тетя в синем халате. Еще она приносила в класс мел и мокрые тряпки – стирать с доски. Эту тетю называли «техничкой» или просто нянечкой, как в больнице.

Еще были чернильницы-непроливайки – они были так устроены, что из них на самом деле не выливались чернила. Некоторые ребята таскали непроливайки с собой. У меня такая была дома.

Одно макание ручки в чернильницу – это три-четыре слова. Так и писали. С перьев соскакивали кляксы. В каждую тетрадку была вложена желтая промокашка. Пальцы все время были в чернилах.

Да и не только пальцы! Мы все были в чернилах! От носа до пяток.

Вот, например, передо мной сидел Сашка Агафонов. У него был ранец, а не портфель. И он все время забывал снять ранец, когда садился за парту. Прямо в ранце садился, представляете себе! И своим ранцем шарахал по моей парте, прямо по чернильнице! Чернильница выскакивала из своей дырки, чернила брызгали в разные стороны, на тетрадки, на меня, на моего соседа и друга Мишку. Так что я все время был начеку: то кричал Сашке: «Ранец сними!» – то просто прикрывал чернильницу руками. Но стоило мне зазеваться, как ба-бах – готово, моя тетрадка в чернильной луже.

Поэтому мы были просто счастливы, когда во втором классе нам разрешили писать авторучками. Сначала чернильными. Тут была своя история, чернила надо было набирать каждый вечер, чтоб на весь завтрашний день хватило, и с этих авторучек все равно соскакивали кляксы. Потому что авторучки были плохие. Их так и называли – «школьные».

Наконец, в четвертом классе, мы перешли на шариковые ручки. Ну а кто не хотел, те писали чернильными авторучками, но уже взрослыми, хорошими, без клякс.

Я никогда не пел перед всем классом, как в рассказе «Слава Ивана Козловского» – это все мой папа придумал, конечно. Но я правда не умел петь. У меня не было ни слуха, ни голоса, и сейчас нет.

В этом рассказе есть одна фраза. Дениска говорит: «Я знаю еще одну песню. Когда я ее дома пою, все соседи прибегают, спрашивают, что случилось».

Вот это – чистая правда. Такой случай был. Один раз папа с мамой куда-то ушли, и я остался один дома. Увидел на полке маленькую, но очень толстую книжку. Она была почти как большой кубик. На переплете было написано «Лейся, песня!». Это был сборник песен. Понятно, откуда он у нас взялся – мой папа написал несколько песен, и они были в этом сборнике.

Я решил немножко попеть, раз дома никого нет. Нашел песню про крейсер «Варяг» и как заору: «Наверх! Вы! Товарищи! Все по местам! Последний! Парад! Наступает!!!»

Тут в дверь застучали.

– Дениска, что с тобой? – Я услышал голос соседки Веры Сергеевны.

– Ничего, – сказал я и продолжал: – Врагуууу! Не сдаееется! Наш! Гордый! Варяг!!!

– Дениска! – Она застучала еще громче.

– А вдруг это он поет? – услышал я голос Аленки. Она тоже выскочила в коридор. Мы же с ней жили в одной коммунальной квартире, их комната была как раз через стенку.

– Нет, нет, – сказала Вера Сергеевна. – Наверное, он хотел забраться на подоконник, и упал, и сломал руку! И закричал, потому что ему больно. Денис, Дениска! – закричала она через дверь. – Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо! – закричал я.

– Почему же ты так закричал? – спросила она. – Я даже испугалась!

– Это я пою песню про крейсер «Варяг»!

– Я же говорила! – крикнула Аленка.

– Не смей больше петь! – сказала Вера Сергеевна и ушла, я слышал ее шаги по коридору. Аленка тоже убежала. И мне совсем расхотелось петь. Я поставил книжку «Лейся, песня!» на место и больше ее не брал.

Когда я был в третьем классе, мы переехали в новую отдельную квартиру, и я пошел в другую школу. Номер 175.

Эта школа была совсем другая. Огромная, красивая, высокие потолки, внутренняя парадная лестница с первого этажа на второй. На третьем этаже учительская, куда надо было подняться еще по одной двукрылой лестнице с полированными пузатыми балясинами.

До пятого класса у нас была учительница Лидия Сергеевна. Один раз она сказала своим красивым голосом:

– Дети, сейчас шестьдесят первый год! Пройдет сорок лет, и наступит двадцать первый век! Представляете себе, как повезло вашему поколению? Вы увидите не только новый век, но и новое тысячелетие! – Мы прямо замерли от восторга, а она продолжала: – Да, дети, вы будете уже не молодыми людьми, но и не старыми. Вам будет по пятьдесят лет. Можно сказать – целых пятьдесят! А можно сказать – всего пятьдесят! Пора зрелости и опыта, мудрости и силы… – И так далее и тому подобное.

Вдруг одна девочка руку тянет, просто на месте усидеть не может.

Лидия Сергеевна ей кивает.

Она встает и гордо глядит на остальных девчонок:

– А мне будет сорок девять!

В те времена московские улицы были совсем другие, чем сейчас. Деревьев было гораздо больше, а машин – гораздо меньше.

Гораздо – не то слово. В тридцать раз! Представьте себе Тверскую улицу сегодня – в час пик. От Пушкинской до Манежной площади в пробке стоит тысяча автомобилей. И обратно столько же. Две тысячи машин стоят и почти не двигаются. А тогда по этой улице туда и обратно ехало примерно семьдесят машин. Поэтому пробок никаких не было. Даже смешно – какие пробки, пустая улица!

Машин было мало, и поэтому неожиданный запах бензина во дворе казался приятным. Запах техники!

Машины были почти все одинаковые. Только советские. «Волги» и «Москвичи». Старые «Победы». Члены правительства ездили на «ЗИМах» и «ЗИСах». Потом, когда мне было десять лет, появилась новая правительственная машина «Чайка» – огромная и тяжелая, вся в никелированных украшениях. Взрослые говорили: «Танк во фраке».

А иномарок на улицах не было совсем. Ну, может, триста штук на всю Москву – посольские машины, на них ездили иностранные дипломаты. Даже слова такого не было – «иномарка». Говорили – «заграничная машина». Когда такая машина останавливалась у тротуара – мальчишки тут же сбегались смотреть. Некоторые даже собирали воображаемую коллекцию. И хвастались, кто больше заграничных машин видел. «Я вчера видел шведскую машину «Вольво»!» – «Подумаешь! А я тоже вчера – «Плимут» и «Мерседес»!».