Трагедия королевы - Луиза Мюльбах

— Но не одну певицу выпорют кнутом, — воскликнул он, еще сильнее повышая свой резкий, пронзительный голос и грозя кулаками, — нет, не одна певица будет наказана; еще более строгого наказания заслужили те, которые подстрекают людей к подобного рода выходкам. Если австриячка еще раз вздумает показаться здесь, чтобы сбивать с толку жалостливых глупцов своим мученическим видом, если ей придет фантазия подкупить нас своими слезами, то мы угостим ее, как она того заслуживает.

Королева вскочила с кресла, как разъяренная львица, и подошла к самому барьеру ложи. Гордо выпрямившись, с гневно сверкавшими глазами, с разгоревшимся лицом, стояла она, истинная дочь цезарей, мужественная дочь Марии-Терезии, и уже раскрыла уста, чтобы заговорить, чтобы покарать своим гневом наглеца, как раздался другой голос, в ответ Марату, воскликнувший:

— Замолчи, Марат, замолчи! Кто осмеливается унизить и оскорбить женщину, будь она королева или нищая, тот бесчестит самого себя, бесчестит свою мать, свою жену, свою дочь. Взываю ко всем вам, взываю ко всей публике, чтобы она заступилась за беззащитную женщину, которую посмел смертельно оскорбить Марат! У всех вас есть матери, жены или невесты, а со временем будут и дочери. Защитите честь женщины, не допускайте, чтобы ее позорили в вашем присутствии! Марат оскорбил женщину, мы обязаны дать ей нравственное удовлетворение. Присоединитесь же ко мне, и воскликнем в один голос: «Да здравствует королева! Да здравствует Мария-Антуанетта!»

И публика, увлеченная воодушевлением этого молодого, красивого мужчины, который поднялся с места в одной из лож, разразилась дружными, восторженными кликами:

— Да здравствует королева! Да здравствует Мария-Антуанетта!

Дрожа от ярости, с позеленевшим лицом, Марат опустился в свое кресло.

— Я давно догадывался, что Барнав — изменник, — пробормотал он. — Я припомню этот момент, и Барнав со временем поплатится мне за него своей головой.

— Барнав, это Барнав, — прошептала про себя королева. — Он снова спас меня от страшной опасности, потому что в пылу гнева я была готова ответить этому чудовищу, как он того заслуживал.

— Да здравствует королева! Да здравствует Мария-Антуанетта! — кричала и ликовала публика.

Мария-Антуанетта подалась вперед с грустной улыбкой и раскланялась публике. Но она ни разу не взглянула на ложу, где сидел Барнав, не поблагодарила его ни единой улыбкой за оказанную услугу. Ведь она знала теперь, что ее благоволение навлекало беду на тех, которые удостаивались его, а тот, которому она дарила свою улыбку, подвергался народной опале.

Восторженные овации публики все еще продолжались. Но королева почувствовала страшное изнеможение, смертельную усталость и, отойдя от барьера ложи и кивнув своей фрейлине, прошептала:

— Пойдемте, выйдемте отсюда, пока публика кричит: «Да здравствует Мария-Антуанетта!» Как знать, может быть, через минуту мы снова услышим: «Долой королеву! Не надо нам королевы!» Мне больно слышать это. Идемте!

И, под громкое ликование публики, Мария-Антуанетта покинула королевскую ложу и вышла в коридор в сопровождении Бюгуа и двух караульных офицеров национальной гвардии.

Но коридор, который предстояло миновать королеве, и лестница, по которой ей надо было сойти, чтобы добраться до своей кареты, были запружены любопытными. С быстротою бури распространилась в Париже двоякая весть, что королева посетит в тот вечер оперный театр и что там в ее присутствии произойдет нечто необычайное.

Поэтому роялисты поспешили в оперу, чтобы приветствовать королеву или по крайней мере взглянуть на нее, когда она пройдет мимо. Любопытные и праздные, настроенные враждебно, явились посмотреть, что будет, и покричать, вторя большинству. Благодаря такому стечению публики, обширный зрительный зал не мог вместить и половину желавших присутствовать на представлении, и, таким образом, оставшиеся запрудили коридор и лестницу или же толпились у выходных дверей. Понятно, что стоявшие у подъезда уже одним своим присутствием здесь возбуждали любопытство прохожих, которые останавливались в свою очередь, желая посмотреть, что тут происходит, и протискивались вперед на лестницу, чтобы все видеть и слышать.

Но междоусобие, свирепствовавшее в зрительном зале, распространилось и за его пределы; клики, раздававшиеся там, повторялись теперь по пути королевы. Она могла подвигаться вперед только очень медленно, шаг за шагом; толпа все сильнее напирала на нее, все громче звучали вокруг ярые возгласы враждебных партий:

— Да здравствует королева! Да здравствует Национальное собрание! Долой королеву!

Мария-Антуанетта как будто не слыхала ни приветственных, ни обидных кликов. С гордо поднятой головой, со спокойной, серьезной миной, подвигалась она вперед, не обращая внимания на давку, в которой провожавшие ее национальные гвардейцы только силою и угрозами прокладывали для королевы дорогу.

Наконец тяжелый, скорбный путь был окончен, наконец она достигла своего экипажа и могла отдохнуть на мягких подушках, могла предаться своему горю, своим слезам вдали от зорких глаз бдительной стражи. Но — увы! — эта отрада была непродолжительна. Карета вскоре остановилась у подъезда Тюильри — этой печальной, безмолвной тюрьмы королевской семьи. Мария-Антуанетта поспешно осушила слезы и заставила себя казаться спокойной.

— Не плачьте, Бюгуа, — прошептала она, — мы не доставим нашим врагам торжества видом наших слез. Старайтесь быть веселой и не рассказывайте никому о позоре сегодняшнего вечера.

Подножка экипажа была откинута; королева вышла из него и, окруженная национальными гвардейцами и офицерами, вернулась в свои комнаты.

Никто не встретил ее здесь, никто не оказал ей приема, подобающего королеве. Лишь несколько придворных чиновников стояли в аванзале, но Мария-Антуанетта не удостоила их взглядом. В качестве конституционной королевы ее принудили теперь отпустить своих верных слуг и приближенных, переменили ее домашний штат, и она отлично знала, что эти новые слуги и приближенные чиновники были сплошь ее личными врагами, приверженцами и шпионами Национального собрания. Поэтому королева прошла мимо них без поклона и вступила в свою гостиную.

Но и тут она не была одна. Двери аванзала оставались отворенными, и там сидел офицер национальной гвардии, обязанный сегодня сторожить ее.

Мария-Антуанетта не имела больше права оставаться одна со своим горем, как и