Какого года любовь - Холли Уильямс

Когда она проснулась с пересохшим горлом и дубленым вкусом во рту, сон мигом смыло приливом возбуждения почти болезненной силы. Она потянулась за толстовкой, чтобы найти номер Элберта. Вернулся ли он уже в Лондон?

Толстовки на полу не было.

На кухне урчала стиральная машина.

Глава 3

Март 1991 года

Фургон, застонав, покачнулся, когда Элберт спустил ноги с кровати. Было зябко, и он быстро натянул свободные трикотажные штаны, в которых ходил неделями, футболку и свалявшийся шерстяной джемпер в бордовую и фиолетовую полоску, которые тем сильнее наползали одна на другую, чем дольше он его не стирал.

В лагере, разбитом зелеными с целью остановить прокладку через древний лес объездной дороги, Элберт находился с конца января. За последние полтора года он стал почти что экспертом по устройству таких лагерей, обнаружив в себе организаторские способности, которые применил поначалу при проведении музыкальных фестивалей, но вскоре переметнулся в сферу более политизированную. Элберта вдохновило знакомство с людьми, которые выступили из недр обычного общества не с тем, чтобы повеселиться, а с желанием изменить мир: они предпринимали четко выраженные, ненасильственные, но действенные шаги против банков, политиков и корпораций, загрязнителей окружающей среды и разработчиков ядерных технологий. После долгих осад у границ электростанций и ядерных баз новейшим течением стала защита лесов от консерваторов с их безумными планами строительства дорог.

Когда Элберт вернулся, отлив, лишь корона темных волос виднелась над комковатым, тонким пуховым одеялом цвета незабудки, изношенным почти в ветошь. Наброшенное сверху колючее одеяло, без которого они по ночам дрожали, сползло на пол. Она все еще спала.

Это было хорошо, потому что она терпеть не могла, когда ее будили. Но это было и плохо, потому что ему‐то хотелось чаю.

Нефиг. Он сделает чашку и ей. Вода, тяжко хлюпая, выплеснулась из цистерны в потускневший металлический чайничек. Ожидая, когда закипит, Элберт лениво поднял руку к маленькому окошку, покрытому капельками конденсата словно для защиты от нескромного взора. Нарисовал сердечко, а затем оглянулся – и стер.

Элберт отнес обе чашки (в ее – благочестивый веганский чай, черный) к кровати, к той, которая сопела сейчас под одеялом.

– Еще так рано!

– Ну, не так и рано. Почти девять.

Фырк.

– Куда делись твои утренние прогулки для медитации?

Она впилась зубами в его руку, неосторожно мелькнувшую у ее остренького личика, сморщенного, кислого из‐за того, что прервали сон.

– Ай!

– Сейчас ведь еще зима.

– Совсем скоро весна.

Снова фырк.

– Уже проклюнулись почки. Скоро станет легче, – сказал Элберт почти самому себе. – Когда потеплеет…

– Да ладно тебе, с каких это пор ты мистер Большой эксперт по выживанию на стройплощадке?

Элберт хотел было сказать, что он совсем не об этом, но решил, что не стоит. Все равно ее не переговоришь: у нее опыта так и так больше, чем у него. Электра всегда будет истинной странницей Нового века[31], ведь ее мать прозрела во время солнцестояния 1976 года в Стоунхендже, уволилась с работы и своих трех детей переселила в двухэтажный автобус, принадлежавший человеку по прозвищу Мирный Стивен.

Однажды он спросил ее, почему, имея на выбор все имена в мире, она назвалась Электрой. Она пожала своими худыми, почти узловатыми плечами и сказала, что, на ее вкус, “Электра” звучит как женская версия “электрик”, что заставило его улыбнуться. Он не стал спрашивать, читала ли она “Орестею”. Знал, что осведомленность в греческой трагедии будет использована как улика против него. Она хмыкнет: элита!

Как ее нарекли при рождении, Электра сказать отказалась. Но и у Элберта водились от нее тайны, и главной из них было, кто у него отец.

Он редко делился этим с людьми из экологического движения. Но несколько дней спустя после того, как они с Электрой сошлись на волне триумфа, когда представитель совета графства Глостершир велел экскаваторщикам разворачиваться, сказав, что на этой неделе работы на стройке не будет, им овладело вдруг искушение сбросить личину. Все они сидели вокруг костра, лица обжигало пламя, ночной воздух холодил спины, и Элберт чуть было не вылез со своим признанием.

Но тут в памяти всплыло, как Электра всерьез настаивала на том, что всех членов кабинета Маргарет Тэтчер нужно привлечь к ответственности в международном суде за преступления против человечности.

В моральных притязаниях к миру Электра была бескомпромиссна. Любой, чьи усилия жить правильно оказывались далеки от абсолютного совершенства, рисковал столкнуться с ее презрением, с поджатыми губами и сурово сдвинутыми бровями. Если ее кто‐то, не дай бог, разочаровал – как, например, Нил, когда поведал, что сдал унаследованный дом студентам вопреки своим убеждениям, что собственность есть причина неравенства, или Дженни, когда та призналась, что она за искусственное вскармливание, или когда любой, кто называл себя антикапиталистом, при этом курил, – Электра принималась виновного так энергично честить, что сама же и плакала. В этом сочетании жесткого рацио и неукротимой эмоциональности Элберт барахтался, как в болоте, терзаясь смутным чувством вины.

Впрочем, за Электрой числилось то достоинство, что она почти всегда была рядом. На стройплощадке они торчали уже почти два месяца, и пусть миновали самые страшные январские бураны, первые две недели февраля колотун был немилосердный. Холодное тело рядом все равно лучше, чем совсем никакого. Даже то из холодных тел, что после секса норовит врезать партнеру, что в моногамию не верит, а структурированные отношения – это форма гендерного угнетения. Они даже рассорились один раз, когда он посмел попросить, не могла бы она дождаться, когда он вынет из нее член, а уж потом в очередной раз напомнить об отсутствии с ее стороны интереса, каковое замечание она, в свой черед, нашла “вопиюще бестактным”.

Но заняться там больше было, в общем‐то, нечем. Единственный случай проявить острые чувства выпал на той неделе, когда удалось выпроводить экскаваторщиков и отвести душу на полицейских, выстроившихся цепью вокруг дубов, автофургонов и палаток-типи. Вот тут общее чувство цели – и сила подкачанного адреналина – заставили Элберта почувствовать себя живым. Все они тогда почувствовали себя живыми, засияли улыбками.

Ему нравилось даже взбираться все выше на “мега-дуб”, как они дерево называли, дежурить на пристроенном там наверху помосте. Справляться с одолевающим поначалу приступом головокружения, укладываться поудобней с фонариком в бугристом спальном мешке, знать, что каждый час будешь просыпаться с онемелыми от холода пальцами на руках и ногах. Но, по крайней мере, дежурство было событием.

Все в целом это само по себе укрепляло в Элберте чувство долга. Слово “долг”, конечно, казалось слишком банальным, избитым в этой среде, состоявшей из активистов-экологов, бродяг “с убеждениями”, студентов и нескольких легких на подъем