Сочинения Иосифа Бродского. Том VI - Иосиф Бродский

In what estate so ever I be

Timor mortis conturbat me…

“All Christian people, behold and see:

This world is but a vanity

And replete with necessity.

Timor mortis conturbat me”.

В каком бы достатке ни жил я,

Страх смерти мучает меня.

“Христианский люд, смотри и пойми:

Весь мир — это лишь суета,

До краев полная необходимостью.

Страх смерти мучает меня”.

Вполне вероятно, что именно эти строки послужили источником вдохновения для “Схождения двоих”, поскольку это стихотворение прежде всего — о суете и необходимости и еще, разумеется, о страхе смерти. Однако мучает семидесятидвухлетнего Томаса Гарди в первую очередь как раз необходимость.

Steel chambers, late the pyres

Of her salamandrine fires,

Cold currents thrid, and turn to rhythmic tidal lyres.

Стальные камеры, недавно — костры

Его саламандриных огней,

Пронизывают холодные потоки и превращают в ритмичные приливные лиры.

Мы и вправду здесь оказываемся в роли подводных путешественников, и хотя рифмы лучше не становятся (здесь встречаются и наши старые подруги “lyres” [“лиры”]), строфа эта ошеломляет своей изобразительностью. Мы, несомненно, в машинном зале, и вся эта техника зримо преломляется в зыбкой воде. Самая главная роль в строфе — конечно, у слова “salamandrine” (“саламандрины”). Помимо мифологических и металлургических ассоциаций, этот четырехсложный, похожий на ящерицу, эпитет чудесным образом вызывает в сознании зыбкое движение огня — стихии, прямо противоположной воде. Огонь погас, но как бы продолжает жить в мерцании воды.

Слово “Cold” (“холодный”) во фразе “Cold currents thrid, and turn to rhythmic tidal lyres” (“Пронизывают холодные потоки и превращают в ритмичные приливные лиры”) подчеркивает это превращение. Но в целом строка чрезвычайно интересна, потому что в ней можно усмотреть скрытую метафору процесса создания этого стихотворения. На поверхности — или, точнее, под нею — у нас движение волн, приближающихся к берегу (или к заливу, к бухте), который похож на завиток лиры. Тогда волны — звучащие струны. Глагол “thrid” — архаическая или диалектальная форма слова “thread” (“пронизывать”) — не только передает сплетение звучания и значения, идущее от строки к строке, но еще и эвфонически напоминает о треугольном рисунке строфы — трехстишия. Другими словами, переход от “огня” к “холоду” здесь — прием, который выдает рефлексию художника вообще и, учитывая подход к изображению великой трагедии в этом стихотворении, нашего поэта, в частности. Ибо, прямо скажем, “Схождение двоих” лишено “жарких” эмоций, которые, возможно, показались бы уместными, если вспомнить о количестве погубленных жизней. Это абсолютно несентиментальная вещь, и во второй строфе Гарди раскрывает (скорее всего, ненамеренно) кое-что из своих производственных секретов.

Over the mirrors meant

To glass the opulent

The sea-worm crawls — grotesque, slimed, dumb, indifferent.

По зеркалам, предназначенным

Отражать имущих,

Ползет морской червь — нелепый, склизкий, тупой, безразличный.

Думаю, что именно из-за этой фразы стихотворение сочли социально-критическим. Здесь, разумеется, есть и социальная критика, но она наименее интересна. “Титаник” вправду был плавучим дворцом. Бальный зал, казино, пассажирские кабины были грандиозным воплощением роскоши, декор поражал пышностью. Чтобы это передать, автор пользуется словом “to glass” (“отражать”), которое одновременно и удваивает все это богатство и выдает его одномерность: оно не глубже зеркального стекла. Однако, по-моему, в картине, которую рисует здесь г-н Гарди, он стремится не столько осудить богатых, сколько выявить расхождение между намерением и результатом. Морской червь, ползущий по зеркалу, воплощает не суть капитализма, а диаметральную противоположность “имущим” (“the opulent”).

Последовательность негативных эпитетов, описывающих этого морского червя, немало рассказывает нам о самом г-не Гарди. Ибо чтобы оценить силу негативного эпитета, нужно всегда попытаться сначала применить его к себе. Будучи поэтом, и к тому же романистом, Томас Гарди наверняка не раз это проделывал. Поэтому данную последовательность негативных эпитетов можно и нужно воспринимать как отражение его иерархии человеческих зол, тягчайшее из которых идет в списке последним. А последнее из них, к тому же поставленное в рифмующуюся позицию, — “indifferent” (“безразличный”). В результате другие качества — “grotesque, slimed, dumb” (“нелепый, склизкий, тупой”) — оказываются меньшим злом. По крайней мере, с точки зрения нашего автора, это именно так. И невольно думаешь, что суровость осуждения, относящаяся в данном контексте к слову “indifferent”, вероятно, направлена автором на себя самого.

Jewels in joy designed

To ravish the sensuous mind

Lie lightless, all their sparkles bleared and black and blind.

Алмазы, граненые в радости,

Чтобы чаровать чувственный ум,

Тускло лежат, их блеск поблек, почернел, ослеп.

Наверное, сейчас — вполне подходящий момент, чтобы отметить кинематографический — кадр за кадром — подход, которым пользуется здесь наш поэт, а между тем делает он это в 1912 году, задолго до того, как кино стало ежедневной — ну, ежевечерней — реальностью. Кажется, я уже где-то говорил, что технику монтажа изобрела поэзия, а не Эйзенштейн. Вертикальное расположение одинаковых строф на странице — это и есть кинофильм. Пару лет назад компания, пытавшаяся поднять “Титаник”, сделала документальную ленту, которую показали по телевидению, — камера была очень близко от вещей, о которых здесь идет речь. Больше всего интереса вызывало содержание корабельного сейфа, где, среди прочего, возможно, находилась рукопись только что законченного романа Джозефа Конрада, которую автор послал своему американскому издателю на “Титанике”, поскольку, помимо других достоинств, этот корабль должен был стать самым быстрым перевозчиком почты. Привлеченная запахом таящихся там богатств, камера без конца кружила над участком, где был расположен сейф, но все напрасно. У Томаса Гарди это получается гораздо лучше.

Фраза “Jewels in joy designed” (“Алмазы, граненые в радости”) практически сверкает своими “j” и “s”. То же можно сказать и о следующей строке с ее свистящими “s”. Однако самое поразительное применение аллитерации представлено в третьей строке, где зачарованный чувственный взгляд тускнеет, по мере того как все “l” трещат и взрываются в слове “sparkles” (“блеск”), превращая драгоценные камни в цепочке “bleared and black and blind” (“поблекшие, черные и слепые”) во множество пузырьков, подымающихся к концу строки. Аллитерация буквально саморазрушается на наших глазах.

Восхищаться здесь изобретательностью поэта — дело гораздо более благодарное, нежели “вчитывать” в эту строку проповедь на тему эфемерной и разрушительной природы богатства. Даже если бы наш автор и ставил себе такую задачу, упор он сделал бы на парадоксе как таковом, а не на социально-критических комментариях. Будь Томас Гарди на пятьдесят лет моложе, когда сочинял это стихотворение, возможно, он заострил бы социально-критическую ноту в “Схождении двоих”, да и то навряд ли. Но ему было семьдесят два года, сам он был вполне обеспечен, и из полутора тысяч людей, погибших с “Титаником”, двоих он знал лично. Однако во время своего подводного путешествия их он тоже не пытается отыскать.

Dim moon-eyed fishes near

Gaze at the gilded gear

And query: “What does this vaingloriousness down here?”

Рядом неясные лунноглазые рыбы

Глядят на позолоту вокруг

И вопрошают: “Что делает здесь это тщеславие?”

Фраза “Gaze at the gilded gear” (“Глядят на позолоту вокруг”), очевидно, вкралась сюда только в силу аллитерационной инерции (легко предположить, что автору приходили в голову и другие сочетания слов на пути к последней строфе, и это — лишь один из побочных результатов), которая еще раз напоминает о помпезности “Титаника”. Рыб мы видим как будто сквозь бортовой иллюминатор — отсюда эффект увеличительного стекла, расширяющий рыбьи глаза и придающий им сходство с луной. Гораздо существеннее, однако, в этой строфе третья строка, которая завершает экспозицию и служит трамплином для главной идеи стихотворения.

Строка “And query: „What does this vaingloriousness down here?"” (“И вопрошают: „Что здесь делает это тщеславие?"”) — не просто риторический оборот, благодаря которому последующий текст стихотворения становится ответом на содержащийся в ней вопрос. Это, прежде всего, возвращение к позе оратора, утратившей отчетливость из-за затянутой экспозиции. Чтобы к ней вернуться, поэт повышает стилистический уровень речи, сочетая казенно-юридическое слово “query” (“вопрошать”) с явно церковным “vaingloriousness” (“тщеславие”). Громоздкий пятисложный корпус этого последнего прекрасно передает громоздкость корабля на морском дне. Помимо этого, однако, и казенное и церковное слова указывают на стилистический сдвиг и на смену угла зрения.