Другая жизнь - Филип Рот

Мы часто шутили по этому поводу. Он обычно говорил мне: «Человечество делится на две части: на тех, кто любит читать чужую корреспонденцию, и на тех, кто ее не читает. Мы с тобой, Мария, явно попадаем в первую группу. Мы с тобой относимся к той породе людей, которые залезают в аптечки, чтобы посмотреть на лекарства, прописанные другим людям».

Там стояла коробка, и она притягивала меня как магнит. Я подумала: «В ней может быть послание для меня».

Так вы нашли это послание?

Ну конечно нашла! Это был кусочек прозы под названием «Христианский мир». Раздел, глава, новелла, не могу сказать точно. И я подумала: звучит немного угрожающе. Разве христианский мир враждебен для него? Неужели «Христианский мир» — это я? Я тотчас же раскрыла коробку и принялась читать. И быть может, именно в тот момент я почувствовала прилив любви к нему. Ну, может, это не была страсть — особенно когда я перечитала текст во второй раз, но вначале я почувствовала прилив любви. Когда я читала эту вещь во второй раз, больше всего меня потрясло его желание избавиться от всего, что его окружало, и начать новую жизнь — его страстное желание стать мужем и отцом, получить то, чего он, бедняжка, никогда не имел в своей жизни. Думаю, он прекрасно понимал, чего был лишен. Как ни презирай сентиментальность, но если у тебя нет и никогда не было ребенка, это очень серьезная штука. И он так трогательно относился к Фебе! В «Христианском мире» он подменил всех персонажей, но Феба была единственной, кого он воспринимал такой, какая она есть, — она была для него просто ребенком, маленькой девочкой.

Что вы можете сказать после первого прочтения?

Я увидела его с другой стоны — я познакомилась с иррациональностью и безудержностью его натуры. Я не имею в виду его физическую природу, я хочу сказать, что для него обычно становилось чуждым все, с чем он не был раньше знаком, — и меня это тоже касалось отчасти, но о моей семье он отзывался крайне неодобрительно. Конечно же, как все английские семейства, они считали его чужим, ведь он и был для них совершенно чужим, но это никак не означает, что они испытывали к нему те чувства, которые он приписал им: у них не было ни чувства превосходства, ни ненависти к нему, — так сказать, апартеид тут ни при чем. Моя сестра, у которой не самый лучший характер в мире, тем не менее всего лишь бедная, несчастная девушка, которая нигде не может найти себе места, поскольку ничего не умеет делать, но он приписал ей ненависть к евреям и мерзкое чувство превосходства, что, если вы знаете Сару, смешно и нелепо. Видите ли, он встречался с моей сестрой всего лишь раз в жизни, когда она пришла навестить нас; я представила их друг другу так, будто мы с ним были просто соседями. Но то, во что он превратил мою сестру, описав ее в своем романе, было настолько далеко от правдоподобия, что я даже решила, будто у него что-то перевернулось в голове и этого уже не исправить никогда. Все это, безусловно, шло от его воспитания: он был охвачен той самой еврейской паранойей, из-за которой у него поехала крыша. Мне казалось, что моя сестра — это вылитый он! Это сам Цукерман думал о людях так плохо, желая их унизить в своих глазах. Он вложил все свои чувства в нее — свои еврейские чувства по отношению к христианке, в которой возникает христианское чувство ненависти по отношению к еврею. Я тогда еще подумала, что воплощенная в его словах безумная ярость, названная «Гимном ненависти» и приписанная им Саре, на самом деле горела в нем самом.

А что вы можете сказать о любви к вам, описанной в «Христианском мире?»

Ах, как ясно из цитат, я действительно была предметом его любви. Но в конце этой истории, когда они ссорятся, вы видите, каковы шансы у этой любви. Даже когда вы узнаёте, что он возвращается к ней и они воссоединяются, жизнь у них становится необыкновенно трудной. Вы знаете это наверняка. Потому что он постоянно колеблется, испытывая двойственные чувства по отношению к христианке. А я как раз христианка.

Но вы говорите о том, каков «Христианский мир», а не о том, что представляет собой Натан. Это никогда не было предметом разногласий между вами?

У нас не бывало разногласий, потому что мы никогда не жили вместе. У нас была романтическая связь. Никогда в жизни у меня еще не было столь романтического приключения! Ничто не стояло между нами, кроме его операции. Мы встречались с ним, будто во временном вакууме, мы были несвободны из-за моего страха, что нас кто-нибудь обнаружит, — это было похоже на любовную историю в романе девятнадцатого века. У меня было ощущение, что все это — фикция от начала и до конца. Я даже могла поверить в то, что я все это придумала. И не потому, что теперь все в прошлом, — точно такие же чувства я испытывала, когда это было животрепещущим настоящим. Я не знаю, какова была бы наша жизнь, если бы мы могли жить вместе. Я не ощущала неистовых страстей: из-за таблеток, которые он принимал, у него не было даже шанса на старомодный, добропорядочный сексуальный всплеск. Я видела в нем только нежность. Это сделали с ним таблетки: он стал необычайно нежным. Вот что было тем, чего он в глубине души своей не мог вынести. Ему нужен был сексуальный взрыв, чтобы все вернулось на свои места.

Но его воображаемая жизнь могла существовать отдельно от вашей реальной жизни. Ваша сестра всегда оставалась бы вашей сестрой, а не кем-то воображаемым.

Видите ли, я никогда раньше не жила с писателем. При первом прочтении я воспринимала все почти буквально — так, как это мог бы воспринять плохой критик; я воспринимала это так, как мог бы это сделать журнал «Пипл». Кроме всего прочего, он использовал наши имена, он описывал людей, которые были легко узнаваемы, и в то же время они оказывались совершенно другими. Думаю, позднее он мог бы поменять имена в своем романе. Я даже уверена, что он изменил бы все имена. Конечно, если имя идеально подходило для его персонажа, он мог бы и не менять его. Я, конечно же, видела, как привлекает его поклонение святой Деве Марии; в тех обстоятельствах, которые он изобрел, Мария для него — идеальное имя. А если это идеальное имя, он мог бы и не менять его. Но я совершенно уверена, что он изменил бы имя Сары.

А как же с его собственным именем? Стал бы он менять его?

В этом я не уверена. Быть может, только в одном из более поздних вариантов. Но если бы он хотел оставить свое имя, он использовал бы его. Я не писатель, поэтому я не знаю, насколько далеко люди могут зайти для достижения желаемого эффекта.

Нет вы — писатель.

Я отношу себя к лиге мелких сочинителей, которые никогда не идут на риск. Но для него творчество было всем. Ну так вот, я прочитала этот рассказ, или главу, или фрагмент — не знаю, как назвать поточнее, — я прочитала этот набросок и после не знала, что делать. Всю свою жизнь я презирала леди Байрон[113] и леди Бёртон[114] — всех тех дамочек, которые уничтожили все записки, все письма, все эротические зарисовки своих мужей. Это всегда казалось мне самым ужасным преступлением, потому что теперь мы никогда не узнаем, о чем говорилось в письмах Байрона. Я нарочно и совершенно осознанно подумала о том, как поступили эти женщины, и решила вот что: «Сейчас, как мне кажется, я сделаю с его бумагами то же самое, что сделали они в свое время, — именно то, что я презирала всю свою жизнь».

Но вы же этого не сделали!

Я не могла уничтожить единственную вещь, которая была ему дорога, единственную, которую он оставил после себя. У него не было ни детей, ни жены, ни семьи, и эти страницы — единственное, что он оставил после своей смерти. В свое творчество он вложил всю свою мужскую потенцию. Воображаемая жизнь и есть наш наследник, наше потомство. Именно это дитя он и хотел произвести на свет. Все очень просто: я не могла совершить детоубийство. Я знала, что если эта вещь будет опубликована незаконченной, в такой форме, как она есть, все персонажи будут легко узнаваемы, и я подумала, что смогу выкрутиться из этого единственным способом — солгав своему мужу. Я тогда подумала, вот что я ему скажу: «Да, это я. Он встретил мою сестру, и он использует всех в своем творчестве. Он использовал нас. Я знакома с ним весьма поверхностно. Я знаю этого человека чуть больше, чем ты думал: мы как-то раз выпили кофе вместе и прогулялись по парку. Я ничего не сказала тебе об этом, потому что я знаю, какой ты ревнивый». Я бы ему сказала, что он импотент и что у нас никогда не было любовной связи, но что мы с ним хорошие друзья и все, что он обо мне написал, — сплошная выдумка. И здесь я говорю правду. Я лгала, чтобы выкрутиться из неловкого положения, но я также говорила чистую правду. Я сначала решила, что порву эту рукопись в клочки и брошу в камин, но в конце концов я не смогла этого сделать. Я не могу принимать участие в уничтожении книги только лишь потому, что автора нет рядом и некому защитить созданное им. Я оставила рукопись на столе, там, где она лежала, когда я вошла в кабинет.