Век революции. Европа 1789 — 1848 - Эрик Хобсбаум

на Западе евреи оценили свои новые возможности, даже когда им пришлось заплатить за это, формально совершив обряд крещения, как это нередко бывало в полуосвобожденных странах, любой ценой получая официальные посты. Таких постов не достигли еще даже бизнесмены. Ротшильды, короли международного еврейства, были не только богаты. Богатства они смогли добиться и раньше, теперь же политические и военные изменения давали беспрецедентные возможности заниматься международным финансированием. Теперь можно было показать, что они богаты, занять общественное положение, приблизительно соответствующее их богатству, и даже возвыситься до дворянского статуса, которым их начали жаловать в 1816 г. европейские короли (они стали в 1823 г. наследными габсбургскими баронами).

Более потрясающим, чем богатство евреев, был расцвет еврейских талантов в светских искусствах, науках и профессиях. К XX в. число их было все еще скромным, хотя к 1848 г. величайший еврейский мыслитель XIX столетия и наиболее успешный еврейский политик уже достигли зрелости: Карл Маркс (1818–1883) и Бенджамин Дизраэли (1804–1881). Среди евреев было немного ученых, только несколько еврейских математиков высокого, но не наивысшего ранга. Мейербер (1791–1864) и Мендельсон-Бартольди (1809–1847) не были композиторами высочайшего класса среди современников, а вот среди поэтов Генрих Гейне (1797–1856) своим творчеством пережил века. Из евреев не вышло выдающихся художников, не было и еврейских исполнителей-музыкантов, и только одна главная театральная фигура, актриса Рашель (1821–1858). Но фактически то, что создано гениями, не является показателем человеческого освобождения, которое скорее измеряется неожиданным изобилием менее знаменитых еврейских представителей в западноевропейской культуре и общественной жизни, особенно во Франции и более всего в германских государствах, которые дали язык и идеологию, при помощи которых был возведен мост через пропасть, отделявшую средневековье от XIX столетия, для эмигрировавших из Нидерландов евреев. Двойственная революция дала евреям то, что как никогда при христианстве приблизило их к равноправию. Те, кто осознал свои возможности, хотел более всего ассимилироваться в новом обществе, и их симпатии по вполне понятным причинам были на стороне либерализма. Хотя положение евреев было сомнительным и нелегким, и несмотря на то, что эксплуатируемые массы, находящиеся во власти эндемического антисемитизма, теперь с готовностью отождествляли еврея с буржуа[164], — это положение серьезно не эксплуатировалось политиками-демагогами. Во Франции и Западной Германии (но больше нигде) некоторые молодые евреи мечтали о еще более совершенном обществе, во французском сен-симонизме заметен еврейский элемент (Олинде Родригес, братья Перейра, Леон Галеви, д’Эйхталь) и в меньшей степени в германском коммунизме (Мозес Гесс, поэт Гейне и, конечно, Маркс, который тем не менее с полным безразличием относился к своему еврейскому происхождению и связям).

Положение евреев заставляло их ассимилироваться в буржуазном обществе. Они составляли меньшинство. Они уже были в подавляющем большинстве городскими жителями до такой степени, что могли противостоять всем невзгодам урбанизации. В городах статистиками была отмечена более низкая заболеваемость и смертность среди евреев. Они были поголовно грамотными и не занимались сельским хозяйством. Многие из их числа уже занимались коммерцией или овладели какими-либо профессиями. Само положение постоянно заставляло их обдумывать новые ситуации и идеи; и еще следует упомянуть о скрытом страхе, который они постоянно испытывали. С другой стороны, подавляющее большинство людей в мире гораздо труднее приспосабливались к новому обществу.

Это происходило частично из-за того, что непробиваемые доспехи обычаев не давали им понять, что от них требуется делать: так молодые алжирцы благородного происхождения, привезенные в Париж, чтобы получить европейское образование в 1840-х гг. были потрясены, узнав, что приглашены в королевскую столицу для чего-то другого, а не с целью торговли с королем и дворянами. Более того, новое общество не давало легких путей приспособления. Те, кто принял законы буржуазного общества, кто перенял образ жизни среднего класса, оказался в выигрыше, те, кто не смог или не хотел этого сделать, оказался за бортом. Существовало нечто большее, чем простое политическое предубеждение, в требовании привилегий собственности, которое выдвигало правительство умеренных либералов в 1830-х гг.; человек, который оказался неспособным копить имущество, был неполноценным человеком и поэтому едва ли являлся полноценным гражданином. Крайности такого отношения проявились там, где европейский средний класс наладил контакт с необращенными язычниками, стараясь обратить их в христианскую веру при помощи образованных миссионеров, привлечь к торговле и убедить носить штаны (не делая больших различий между этими намерениями) или приобщая их к либеральному законодательству. Если они принимали все это, либерализм был готов даровать им полное гражданство со всеми его правами или надежду стать один день почти такими же хорошими, как англичанне хороши для британцев. Такое отношение прекрасно отражено в senatusconsulte[165] Наполеона III, который несколько лет спустя после нашего периода учредил гражданство для алжирцев: «Il peut, sur sa demande, être admis à jouir des droits de citoyen français; dans ce cas il est régi par les lois civiles et politiques de la France»[166]{163}.

Все, от чего им следовало в действительности отказаться, был Ислам; если кто-то не хотел этого — а мало кто хотел, — тогда он оставался подданным, а не гражданином.

Всеобщее презрение «цивилизованных» к «варварам» (в число которых входили и подавляющее большинство бедных рабочих-надомников){164} основывалось на этом чувстве превосходства. Мир среднего класса был открыт для всех. Те, кто не смог войти в него, были людьми, которым не хватало образования, моральных сил или энергии, и оно автоматически проклинало их, или в лучшем случае историческое или расовое наследие постоянно вредило им, или они все-таки извлекали выгоду из своего положения. Период, который закончился почти в середине столетия, явил, таким образом, пример бессердечия не только потому, что нищета, окружавшая средний класс, была такой шокирующей, что богачи учились не замечать ее, чтобы ее ужасы потрясали только заезжих иностранцев (как сегодня поражают ужасы индийских трущоб), но потому, что беднота, как и иностранные «дикари», были и вовсе нелюди. Если ж судьбе было угодно сделать их промышленными рабочими, они были просто массой, которую нужно заставлять проходить правильную дисциплинированную формовку по принуждению, где драконовская фабричная дисциплина будет насаждаться при помощи государства. (Характерно, что современный средний класс уверенно совместил принципы равноправия перед законом и умышленно пристрастные законы о труде, если рассматривать британский закон о хозяине и слуге от 1823 г., по которому рабочие подвергались наказанию заключением в тюрьму за нарушение контракта, а наниматели к мизерным штрафам, если они вообще с них взимались{165}.) Они должны были находиться в состоянии, близком к голоду, потому что иначе они просто не смогли бы работать не будучи подвержены чисто «человеческим» побуждениям. В конце 1830-х гг. наниматели