Век революции. Европа 1789 — 1848 - Эрик Хобсбаум

«Все в Коктауне было либо занято трудом, либо предназначено для того, чтобы там трудились. Если верующие какого-нибудь вероисповедания строили там церковь — а там находилось восемнадцать различных религиозных сект, — они строили нечто вроде склада из красного кирпича, иногда с колоколом в птичьей клетке на верхушке. Все надписи на общественных заведениях города выглядели одинаково, строгие, черно-белые. Тюрьма могла оказаться больницей, а больница могла оказаться тюрьмой, ратуша могла оказаться либо тем, либо другим, а то и тем и другим вместе, поскольку все они были построены так, что напоминали друг друга. Серая действительность повсюду и в каждом материальном аспекте этого города, серая действительность и в духовном состоянии… Все являлось серой действительностью, от лежания в больнице до места на кладбище, и существовало только то, что можно было выразить в цифрах или выставить на продажу на дешевом рынке, или продать по самой высокой цене, все остальное не имело права на существование.

О, бесконечный мир, Аминь»[159].

Таково мрачное описание буржуазного утилитаризма, которое составили агностики XVIII в., философы-радикалы, мнение которых разделяли и евангелисты и пуритане, но он, однако, создал и свою функциональную красоту, выраженную в железных дорогах, мостах и пакгаузах, а также и романтический ужас задымленных, бесконечных серо-черных или красноватых рядов маленьких домишек, выглядывающих из-за заводских стен. Вне этого мира жили новые буржуа (если средства позволяли им покинуть такие места), подчинившие все своей власти, моральному диктату и миссионерскому воздействию, распространявшемуся на черных язычников по всему свету. Представители этого класса олицетворяли деньги, которые давали им власть над миром, их жены не получали от своих мужей денег даже на то, чтобы нормально вести хозяйство, и олицетворяли добродетель своего класса: глупые, необразованные и непрактичные, неграмотные в сексуальном отношении, не имеющие собственности и находящиеся под властью своих мужей. Они были единственной роскошью, которую мог позволить себе этот экономный самостоятельный век. Британские буржуа являлись наиболее крайними представителями своего класса, а по всей Европе подобных им было не так уж много: католики в текстильных районах севера Франции или Каталонии, кальвинисты на Аляске, лютеране-пиетисты в Рейнской области, евреи по всей Центральной и Восточной Европе. Они редко были столь же усердны, как и британские, поскольку зачастую не могли расстаться со старыми традициями сельской жизни и опеки. Леон Фоше был потрясен до боли, несмотря на его доктринерский либерализм, увидев Манчестер 1840-х гг., да и могло ли это не потрясти заезжего наблюдателя из Европы?{154} Но так же как и английская буржуазия, буржуазия других стран становилась чем богаче, тем самоуверенней. С 1830 по 1856 г. свадебное приданое в семье Дансет из Лилля возросло с 15 тыс. до 50 тыс. франков{155} — полное доверие экономическому либерализму и отказ от неэкономической деятельности. Прядильные династии Лилля презирали военную карьеру вплоть до первой мировой войны. Дольфусы из Мульхауза отговаривали юного Фредерика Энгеля от поступления в знаменитый Политехнический, потому что боялись, что обучение там приведет его скорее к военной службе, нежели к карьере бизнесмена. Аристократов же с их родословной военная служба особо не соблазняла; подобно наполеоновским маршалам, они были своими собственными предками.

II

Главным достижением двух революций было то, что они открыли путь к карьере для талантов или по крайней мере для энергии, проницательного ума, трудолюбия и алчности. Конечно, не все карьеры и не до высочайшей ступени, за исключением лишь США. И все же какие необычайные открывались возможности и как далеки были представления о неподвижном иерархическом идеале прошлого от возможностей XIX в.! Кабинет-министр фон Шеле королевства Ганновер отказался принять на государственный пост молодого юриста из-за того, что его отец был переплетчиком и он должен был заниматься этим ремеслом, грязным и смехотворным{156}. Хотя он всего лишь повторил вековую мудрость стабильного докапиталистического общества; в 1750 г. сын переплетчика должен был со всей вероятностью заниматься ремеслом своего отца. Теперь вовсе нет. Четыре дороги к вершинам были открыты перед ним: бизнес, образование (которое позволяло пойти по трем путям — правительственной службы, политики и свободной профессии), искусство и армия. Последняя, во Франции достаточно важная во время революционного и наполеоновского периода, утратила прежнее значение во время длительного мира, а потом и вовсе перестала быть привлекательной. Третья была новой только благодаря общественному признанию исключительных способностей развлекать или трогать публику, признанию более значительному, чем когда-либо прежде, вследствие того, что сценическое искусство было поднято на более высокую ступень; в эдвардианской Британии существовало даже такое явление, как рыцарское звание для актеров или женитьба дворянина на девушке-хористке. Даже в постнаполеоновский период уже существовало такое явление, как кумир-певец (Дженни Линд — «шведский соловей») или танцовщик (Фанни Эльслер) и обожествленные концертные исполнители (Паганини и Ференц Лист).

Не для всех были открыты дороги в бизнесе и образовании, даже из тех, кто был достаточно свободен от обычаев и традиций, чтобы поверить, что такие люди, как он, могут быть приняты в обществе, чтобы знать, как вести себя в обществе индивидуалистов, или осознать необходимость самоусовершенствования. Тому, кто намеревается отправиться в путешествие, необходимо заплатить некую плату: без некоторых личных способностей, хотя бы минимальных, трудно было выходить на широкую дорогу успеха. Такая плата за вступление на путь была, без сомнения, выше для тех, кто вступал на дорогу образования, нежели на путь бизнеса, поскольку даже в странах, которые приняли систему всеобщего образования, начальное образование находилось в величайшем небрежении, и даже там, где оно существовало, оно было ограниченным по политическим причинам и обеспечивало минимум грамотности, знание арифметики и моральное послушание. Тем не менее, как ни парадоксально на первый взгляд, но путь образования казался более привлекательным, чем путь бизнеса.

Это, без сомнения, происходило потому, что вступившему на него требовалось намного меньше революционных изменений в своих привычках и в образе жизни. Ценность обучения, если оно было клерикальным по форме, была признана в традиционном обществе, и образование занимало там гораздо более значительное место, чем в буржуазном обществе. Иметь в семье священника, министра или раввина было величайшей гордостью, на которую только мог рассчитывать небогатый человек; титанические жертвы окупались с лихвой. Восхищение общества теперь было обращено на светского интеллектуала, служащих или учителей или в самых редких случаях на юристов и врачей. Более того, образование теперь не считалось антисоциальным, как им явно был бизнес. Образованному человеку не нужно было изменяться и порывать со своими влечениями, подобно бесстыдным и эгоистичным торговцам