Век революции. Европа 1789 — 1848 - Эрик Хобсбаум

лошадьми, но все это без аристократического духа. Что могло быть предметом большей гордости для какого-нибудь банкира, неизвестно откуда выскочившего, чем слова: «Когда я появляюсь в моей театральной ложе, все лорнеты обращены на меня, и меня приветствуют почти королевскими овациями!»{148} Французская культура, так основательно созданная двором и аристократией не могла бесследно уйти. Так, французская литературная проза XVII в. была отмечена тонким психологическим анализом человеческих отношений; существенной частью парижской буржуазной культуры XVIII в. стали сексуальные похождения, любовницы, найденные по объявлению. Прежние короли имели официальных любовниц, теперь это же позволяли себе преуспевающие биржевые маклеры. Куртизанки содержали своих возлюбленных, сами находясь на содержании преуспевающих банкиров, а те, оплачивая и тех и других, пускали по ветру целые состояния. Революция во многих отношениях сохранила аристократические черты французской культуры в исключительно чистой форме, точно так же, как и русская революция сохранила классический балет и характерное отношение буржуазии XIX в. к «хорошей литературе», к которой она была исключительно привержена. Они были захвачены ею, поглощены ею, как желанным наследием прошлого, и с тех пор хранили ее от последующих возможных искажений.

И все-таки старый режим был свергнут, а брестские рыбаки в 1832 г. считали, что вспыхнувшая холера являлась наказанием Господним за свержение законного короля. Официальная республиканская система правления медленно распространялась в якобинском центре страны и в некоторых давным-давно «дехристианизированных» областях, но уже на первых всеобщих выборах в мае 1848 г. легитимизм находил поддержку только на западе и в бедных центральных департаментах. Политическая география современной сельской Франции уже была в основном сформирована. Реставрация Бурбонов не смогла восстановить старый режим, более того, когда Карл X попытался это сделать, его свергли.

Общество эпохи Реставрации было уже таким, каким описывал его Бальзак: обществом капиталистов и карьеристов типа стендалевского Жюльена Сореля в куда большей Степени, чем обществом вернувшихся из эмиграции герцогов. Целая геологическая эпоха отделяла это общество от той «сладкой жизни» в 1780-х гг., о которой так сожалел Талейран. Бальзаковский Растиньяк гораздо ближе к мопассановскому «Милому другу», типичному представителю 1880-х гг. или даже Сэмми Глику, типичному представителю Голливуда 1940-х гг. чем к Фигаро — не аристократу, снискавшему успех в 1780-х годах.

Короче говоря, общество постреволюционной Франции было буржуазным по своей структуре и содержанию. Это было общество выскочек, обязанных всем самим себе, хотя это было не всегда так уж заметно, а только тогда, когда само государство управлялось выскочками-республиканцами или бонапартистами. Нам покажется не слишком революционным, что половина французского сословия пэров в 1840 г. принадлежала к старым дворянским родам, а для современной буржуазии был замечателен тот факт, что другой половиной были в 1789 г. простолюдины, особенно, когда они сравнивали Францию с другими государствами Европы, где существовали исключительные общественные иерархии. Фраза: «Когда умирают добрые американцы, они отправляются в Париж» — означает, что Париж в XIX в. стал, хотя и не до конца, настоящим раем для выскочек, пока не наступила Вторая империя. Лондон или Вена, С.-Петербург, Берлин были столицами, в которых не все можно было купить за деньги, по крайней мере в первом поколении. В Париже мало чего осталось такого, что бы невозможно было купить.

Новое общество было присуще не только Франции, но если мы посмотрим на демократическое государство США, то во Франции это общество было более очевидным и более официальным, хотя и не таким законченным, как в Британии или в Нидерландах. В Британии великими поварами считались те, кто служил у дворян вроде Карема, служившего теперь герцогу Веллингтону (до этого он служил Талейрану), или в олигархических клубах, как Алексис Сойе в Клубе реформ. Во Франции существовал уже дорогой ресторан, в котором начали работать повара дворян, потерявшие во время революции свою работу. То, что мир изменился, становится понятно, когда смотришь на титульный лист руководства по классической французской кулинарии и читаешь: «A. Beauvilliers, ancien officier de Monsieur, Comte Provence… et actuellement Restaurateur, rue de Richelieu no. 26, la Grande Taverne de Londres»[153]{149}.

Gourmands (гурманы) — своеобразные особы, появившиеся в эпоху Реставрации, число которых возросло с 1817 г., благодаря «Журналу для гурманов» Брийя-Саварена, приходили тогда в Café Anglais или Café de Paris съесть обед в отсутствие хозяйки дома. В Британии пресса оставалась средством наставления, обличения и политического давления. Во Франции в 1836 г. Эмиль Жирарден основал современную газету — «La Presse» — политическую, но дешевую, предназначенную для публикации рекламы, она привлекала своих читателей сплетнями, рассказами и разными другими фокусами[154]. (У Французов занятия в этих сомнительных сферах деятельности называлось словом «журнализм», у англичан — «паблисити», «реклама» и «анонс» — в Германии.) «Мода», «универсальный магазин», «витрина» — которые воспел Бальзак[155] — все эти слова были изобретены французами в 1820-х гг. Революция сделала карьеры открытыми для талантов, предоставив доступ в «приличное общество» актерам, в то время как их общественный статус в аристократической Британии оставался таким же, как статус боксеров и жокеев: в Мэзон Лаффит (названном в честь банкира, который благоустроил предместья) Лаблаш, Тальма и другие люди театра создали себя под боком от прекрасного дома князя московского.

Воздействие промышленной революции на структуру буржуазного общества, на первый взгляд, было невелико, но фактически оно оказалось более глубоким, чем представлялось. Поскольку она создала новые объединения буржуазии, которые сосуществовали с официальным обществом, слишком большие, чтобы их можно было поглотить, хотя на самом верху они слегка ассимилировались и были чересчур самоуверенны и динамичны, чтобы смириться с тем, чтобы их поглотили, разве что на их собственных условиях; в 1820 г. эти полчища солидных бизнесменов все еще не были видны из Вестминстера, где пэры и их родственники пока преобладали в переформированном парламенте, или из Гайд-парка, где дамы вроде Гарриет Вильсон, полностью порвавшие с пуританизмом, ездили в своих фаэтонах в окружении армейских франтов-поклонников, дипломатов и пэров, включая самого «Железного герцога» Веллингтона, весьма далекого от буржуазии. Торговцев, банкиров и даже промышленников в XVIII в. было еще слишком мало, чтобы им свыкнуться с существующим официальным обществом: и в самом деле, первое поколение хлопковых миллионеров, возглавляемых Робертом Пилем Старшим, сына которого уже готовили к посту премьера, были добропорядочными, твердыми тори, хотя и умеренного толка. Тем не менее железный плуг индустриализации помог вырасти множеству суровых бизнесменов под дождевыми облаками севера. Манчестер уже не шел на соглашения с Лондоном. Под боевой клич «О чем Манчестер думает сегодня, Лондон подумает завтра» они были готовы навязать свои условия капиталу.

Новые люди из провинции представляли грозную силу, и тем больше, чем увереннее они