Дом в Мансуровском - Мария Метлицкая

Возьму отгулы и посижу, не волнуйся. Поговори с ним, объяснись. Он не заслуживает такого отношения. Да ты и сама это знаешь.

– Одна? – переспросила ошарашенная Маруся. – Без Томочки?

– Одна. Объясни, что до года ребенку надо остаться в Москве. Расскажи про грыжу, про то, что возможна операция.

– Я расскажу про папу, – оживилась Маруся. – Про то, что Томочка его стимул, его радость и его жизнь!

Ася покачала головой:

– Нет, Марусь. Объясни Леше, что рано везти ребенка в тот климат и в те условия. Девочка нежная, московская. Избалованная, – улыбнулась она. – А про папу не надо.

– Почему? – удивилась Маруся. – Разве это не повод?

– Не ищи повод, Маруся, – неожиданно жестко ответила Ася. – Для Леши папины чувства точно не аргумент. Знаешь, что он тебе ответит? А зачем ты выходила замуж и кто у тебя на первом месте – папа или муж и твоя семья? И кто твоя семья? Папе необходима Тома? А разве Леше не нужны дочь и жена?

– Ась, ты неправа! Ты неправа, – возразила Маруся. – Что значит, «кто у тебя на первом месте»? Как я могу ответить на этот вопрос? Кто важнее – муж или отец? Крепкий, здоровый и сильный муж или слабый, больной, старый отец? И что значит «кто твоя семья»? Леша моя семья, Тома. Ты, папа. Юлька. Вы все моя семья, Ась! Как я могу вас разделить?

– А ты не дели, – улыбнулась Ася, – прими решение. Если ты замужем, то должна быть рядом с мужем. Все просто, Маруся. Поезжай за билетом. Вам надо увидеться и поговорить. Хватит отговорок и недомолвок.

Встретилась Маруся с мужем в Мурманске – в городок ехать побоялась, неловко перед соседками. Понимала, что осудят. Она помнила, как осуждали сбежавших. Но у нее же все по-другому, по-честному, и никуда она не сбегала – просто уехала, чтобы родить здорового ребенка. А потом заболел папа. Кто может ее осудить?

Сели в кафе, заказали какую-то еду, рассеянно ковыряясь вилками в тарелках, пытались начать разговор. А разговор не клеился. Маруся видела, что Леша обижен. Насупился, молчит, смотрит в сторону. А ведь сам предложил им с Томочкой остаться, сам настоял. И ей показалось, что он, согласившись с ее разумными доводами, все понял: ребенок важнее всего!

Она ждала слов любви, признаний, что он невыносимо скучает и мучается, но он молчал. Спросил, когда у нее обратный билет. Отведя глаза, она ответила, что сегодня же, в ночь:

– Хочешь, обменяю? – спросила Маруся.

– А надо ли, Мань? – горько проговорил он.

На сутки сняли гостиницу, открыли дверь и тут же обо всем забыли – черт с ним, с билетом! Не уснули ни на минуту. Были отчаянно, безнадежно счастливы, но обоим казалось, что они прощаются.

– Маруся, – спросил Леша, – ты считаешь, что это нормально – такие отношения?

– У всех по-разному, Леш, – не глядя ему в глаза, ответила Маруся. – Не всё и всегда как по учебнику.

Рано утром он уехал – служба. Простились странно и скомканно. Словно не муж и жена, а любовники. Маруся отправилась в билетные кассы. Билет был только на следующий день.

За эти длиннющие бесконечные сутки она передумала все, о чем можно было передумать. И поняла одно – она сюда не вернется. А там как бог положит, как говорила бабушка Галя. Как распорядится судьба.

Перед самым отлетом позвонила мужу. Он трубку не взял. Ну что же, бывает. В самолете закрыла глаза и тут же уснула. Перед сном проскользнула мысль: «Скоро я буду дома, в Москве. И как это здорово – дома! Ведь я не соврала. Я по-прежнему его люблю, ужасно скучаю и хочу быть с ним вместе. Но Тома и папа – это не выдуманные причины, это реальность и тоже моя семья. Это называется обстоятельства, которые сильнее нас и с которыми бесполезно бороться. Жаль, что мы с Лешкой плохо расстались. Ужасно расстались, сухо, как чужие люди. А может, все образуется, наладится, мы же любим друг друга. – И тут же пришла в голову еще одна мысль: – А ведь он так и не успел полюбить Тому, и виновата в этом только я, я лишила мужа и дочь этой возможности».

* * *

Александр Евгеньевич умер через три года. Выпил чаю с любимыми сушками и прилег отдохнуть. Тома крутилась вокруг деда, совала ему любимую «Курочку Рябу», теребила, канючила, пока Маруся не оттащила.

Укрыв отца, Маруся на цыпочках вышла из комнаты.

Обиженная Томочка рыдала и пряталась, закрутившись в занавеску. Маруся взяла ее на руки, умыла, дала печенье, посадила в кресло и открыла замусоленную «Рябу». Хотелось прилечь, но дочка требовала внимания. Сад – вот спасение! Еще немного, и Тома пойдет в детский сад. Решили отдать после трех лет, и садик рядом, а в садике Ася, любимая бабушка.

Говорили, что профессор умер смертью праведника, хорошего, светлого человека. «Совсем не мучился», – звучало на похоронах.

– Не мучился? – зло рассмеялась Юля. – Ну разумеется! Прожил как у Христа за пазухой! А сколько он болел? И разве он не заслужил легкой смерти? А про легкую жизнь помолчим, – жестко отрезала Юля.

Никто не возразил, да и поминки не место для споров.

Два раза за три года в столицу к жене и дочке приезжал капитан Родионов. Всего два раза. «Ко все еще жене», – усмехнулся он, кинув короткий взгляд на Марусю. И ничего у них не было. Ни-чего.

Первый раз – короткий визит проездом, второй – Маруся свалилась с ангиной, какая уж тут личная жизнь.

На похороны тестя Алексей приехать не смог, был в море.

Через полгода после похорон, когда Марусе было ох как далеко до нормального состояния – мучили бессонница и воспоминания, съедала изнуряющая, изматывающая тоска по отцу, – почтальонша принесла конверт, в котором лежало уведомление, что Родионов Алексей Викторович подал на развод с Родионовой Марией Александровной.

Маруся вертела в руках уведомление и никак не могла взять в толк, что это – развод? Он с ней разводится? Лешка бросает ее? Не ее – их, жену и дочь. И виновата в этом она, Маруся.

* * *

Сестры сидели на лавочке на Воробьевых горах – их лавочка, любимое место.

Стояло прекрасное время, середина сентября и бабье лето, под ногами ковер из разноцветных кленовых листьев, и они шуршат – сухие, но еще не ломкие, влажные.

Томочка собирает букет, хвастается им, без конца теребя мать и тетку. Юля ловит племянницу, тискает ее, обнимает и чмокает в румяные щеки. Томочка вырывается, хнычет и смотрит на мать.

– Обожаю! – говорит Юля, наконец отпуская девочку. – Не знаю,