Госпиталь брошенных детей - Стейси Холлс

Рыжеволосый брат Бесс изрыгал проклятия и непристойности на улице. Я совершенно забыла о нем и только сейчас вспомнила, что еще вчера он побывал в этой комнате. Он увидел меня в окне и направил на меня всю свою ярость.

– Эй вы, – завопил он. – Я хочу получить мои деньги!

Его голос прошел через стекло, как горячий нож через сливочное масло. У него под глазом красовался синяк, которого раньше не было, а на рассеченной губе запеклась кровь. Он явно побывал в драке после того, как покинул мой дом и вернулся обратно. С некоторым интересом я осознала, что совсем не боюсь его. Мысль о том, что он может ворваться в мой дом и угрожать мне, больше не приводила меня в панику. Я подумала, что если он силой вломится сюда, то мне придется убить его любыми подручными средствами: кочергой, ножом, даже бутылкой. Я была совершенно спокойна и задернула занавеску.

– Сука! – заорал он. – Верни мне мои деньги! Мы заключили сделку. Сто фунтов – и она твоя. Ты получила, что хотела, не так ли? Я хочу получить мою сотню, ты слышишь?

На миг все стихло, а потом что-то маленькое и твердое стукнулось в оконное стекло, и началась шумиха, как будто сразу несколько человек бросились задержать его. Нед… его звали Нед. Подумать только, как изменилось мое восприятие действительности за последние несколько дней; было так, словно тревоги и ужасы последних тридцати лет вдруг отлетели от меня, словно сапоги, брошенные в угол после долгой дневной прогулки. И это произошло не после возвращения Шарлотты, а когда она пропала. В каком-то смысле одна травма выжгла другую и запечатала ее так, как я не могла и надеяться.

Через некоторое время Нед вернулся. Он колотил в парадную дверь, а потом обошел вокруг дома, перепрыгнул через стену и принялся колотить в кухонную дверь. Мария погналась за ним с кухонным тесаком, словно комедийная героиня. Я посмотрела, как она потрясает тесаком и велит Неду держаться подальше, а потом пошла к Шарлотте. Я ожидала найти ее в таком же состоянии, как после ее возвращения домой, – расстроенной и зареванной, но вероятно, более смирной из-за микстуры доктора Мида. Но эта Шарлотта была еще хуже. Она была вялой и безучастной, с унылым взглядом, совершенно равнодушной к окружающему, в том числе и ко мне. Рядом с ее кроватью стоял детский стульчик, и я с большим неудобством опустилась на него, подобрав юбки.

– Тебе лучше? – поинтересовалась я.

Она была бледной, с фиолетовыми тенями под глазами, смотревшими в центр комнаты, как будто она видела что-то невыразимо скучное. Я подвинулась, и стульчик заскрипел под моим весом.

– Я так рада, что мистер Блур нашел тебя. Ты очень встревожила нас.

Шарлотта молчала, и даже с улицы не доносилось ни звука. Никаких пьяниц, выкрикивавших непристойности. Я гадала, слышала ли она крики Неда, и вообще, знала ли она о его существовании. Вероятно, она знала его, и он привел ее в ужас. Может быть, он сделал с ней что-то страшное: выбранил, ударил или хуже того. Доктор Мид должен был осмотреть ее на предмет синяков или кровоподтеков. Но есть невидимые кровоподтеки, которые находятся внутри… подумал ли он о такой возможности? По его словам, она не хотела говорить, где была и что там видела; воображаемые ужасы снова обступили меня, как будто я перелистывала журнальные страницы. Шарлотта, запертая в темном подвале без еды и воды; Шарлотта, сидящая в углу, пока Бесс и ее безликий любовник развратничают перед ней…

– Ты… кто-нибудь бил тебя?

Она казалась уснувшей, хотя ее глаза были открыты.

– Там был мужчина? Кто-то напугал тебя?

Ее руки были закинуты за голову. Агнес оказалась права: ее лоб блестел от пота, а корни волос были влажными.

– Хочешь немного поиграть? – Я огляделась по сторонам, но все ее книги и игрушки были надежно убраны.

– Или, может быть, я дам тебе урок?

Она не отвечала по-английски, и я сомневалась, что она ответит по-французски. Почему через шесть лет это не казалось мне более естественным? Когда она была толстощекой малышкой, то не отталкивала меня, и я тосковала по тому незамысловатому времени, когда кормилица приводила ее ко мне. Мне казалось, что удочерение пробудит во мне материнские чувства, научит меня материнству примерно так же, как учится плавать собака, брошенная в реку. Непринужденность, с которой Бесс ухаживала за Шарлоттой, блаженное потворство Амброзии ее детям и даже матери в церкви, которые возились со своими детьми, – все они были как пары колес в экипаже и вращались вместе друг с другом. Я понимала, что никогда не стану такой, даже если Шарлотта останется со мной до конца ее жизни.

– Я хочу, чтобы ты поговорила со мной, Шарлотта.

Молчание.

– Шарлотта! Ради всего святого, посмотри на меня!

Потом я заметила, что она крепко сжимает что-то в кулачке.

– Что у тебя в руке?

Кулак сжался сильнее. Это был единственный признак, что она слышала мои слова.

Не знаю, почему мне было так интересно и почему моим единственным побуждением прикоснуться к ней была не сентиментальность, а подозрительность. Я насильно разжала ее пальцы, хотя она сопротивлялась и всхлипывала, что надломило мою уверенность, но не остановило меня. На кровать выпала монетка. Я не знала, чего ожидать, – возможно, записку или маленький сувенир, но только не это. Тусклая бронзовая монетка была размером с крону, и я подхватила ее раньше, чем это сделала Шарлотта, оттолкнув ее маленькую руку. Это оказалась не монета, а пропуск в ботанический сад Рэли.

– Зачем тебе это?

Она снова замолчала, но теперь это было враждебное молчание; в ее темных глазах пылала ярость.

Я встала и положила монетку в карман.

– Ненавижу тебя.

Я уже взялась за дверную ручку, но остановилась. Она смотрела на меня с такой холодной и пронизывающей ненавистью, какую я никогда бы не могла заподозрить у ребенка.

– Прошу прощения?

– Ненавижу тебя. Ненавижу этот дом. Я хочу к маме.

Мне захотелось дать ей пощечину; захотелось стащить ее с узкой кровати и как следует отшлепать. Я никогда не делала этого раньше, но теперь во мне всколыхнулся чистый яд, покалывавший пальцы и обжигавший шею. Последний раз я испытывала подобное ощущение, когда напала на них с доктором Мидом в своей гостиной, и с тех пор оно находилось в спячке. Мне было не важно, что я сломаю; главное, чтобы это было сломано. Я еще раз дала волю