Из записок следователя - Николай Михайлович Соколовский

была еще молодая, недурная собой особа, с той манерностью, по которой всегда отличишь благородную кость: грация имелась.

После первых приветствий, я объяснил Воробьевой, в чем заключается жалоба, поданная на нее супругом: «В любовной-де связи с губернским секретарем Наумовым и в якобы тайном похищении самовара».

Первая часть обвинения не особенно сильно подействовала на Воробьеву.

– Помилуйте, это все напрасно, он клевещет на меня. Конечно, я не так воспитана, чтоб мне быть за каким-нибудь портняжкой, и Иван Семеныч, как благородный кавалер, мне весьма приятен, но я завсегда оставалась верна моей клятве, – сказала Воробьева.

– А что вы скажете насчет самовара?

– Это еще больше меня поражает: может ли дама с моим воспитанием идти на столь гнусное дело?

– Однако самовар оказывается у Наумова?

– Что ж такое? Я имела нужду в деньгах и заложила самовар Иван Семенычу. Притом же мой супруг сам покушался лишить меня жизни.

– И при этом покушении вы ему вырвали целый висок?

– А за…

Но не кончив начатого, Софья Ивановна повернула в другую сторону.

– Кто это вам такие ужасти на меня наговорил? Это все напрасно. Один Бог знает мою невинность. Он защитит меня! У нынешних людей нет сердца.

Софья Ивановна сначала взглянула на меня каким-то особенным, злодейски-кокетливым манером, потом постаралась заплакать, что после некоторых усилий и привела в исполнение. Дав ей время успокоиться, я стал проводить ту мысль, что всем судящимся лучше всего не доводить распрю до настоящего суда. Софья Ивановна сначала и слышать не хотела о примирении, потом мало-помалу поддалась на мое предложение – следовало поставить супругов очи на очи.

Встреча супругов нисколько не выходила из общего уровня встреч обыкновенных, как будто между ними ничего не было; только язвительностью они старались перещеголять один другого.

– Мое вам почтение, Софья Ивановна!

– Мое вам почтение, Петр Борисыч!

Пауза.

– Оченно вам благодарны, Софья Ивановна!

– Не за что-с.

– Не за что? Не угодно ли вам взглянуть, сколько у меня волос на голове осталось. Своими ручками их выдрали.

– Сами бы меньше бесчинствовали.

Темп переменяется.

– Чего ж те стерве спуску давать, коли ты к полюбовникам станешь шляться?

– Фи, что это вы говорите!

– Ты и в девках-то такая была. Только слава, что барышня! Помнишь чай, какую я тебя замуж взял?

Я приостановил обнаружение супружеских тайн, как до дела не имевших отношения, и старался свести прения на главную цель встречи: обоюдного прекращения поданных жалоб.

– Я с моим удовольствием, потому завсегда весьма любил Софью Ивановну, во время их болезни даже, как нянька, за ними ухаживал.

– А вы? – спросил я Софью Ивановну.

– Я ни в чем не виновна против Петра Борисыча, им только угодно было эдакия непристойности на меня возводить.

– А зачем ты у него на коленках-то сидела?

– По-вашему, из эдаких пустяшных делов подозревать меня можно в чем?

– А Панька-то чей?

– Да что ты, мерзавец, все с Панькой то ко мне лезешь, не знай еще, что и Машка-то от тебя принесет!

Опять с моей стороны новые усилия к умиротворению страстей, опять по умиротворении, супруги изъявили желание тихо и безмятежно проводить остатки дней своих.

– Только вы, Дмитрий Иваныч, запрет ей положите, чтоб она с Ванькой своим больше не виделась.

– Что ж такое для меня Иван Семеныч? Что он деликатный мужчина.

– Деликат! Поди вся улица знает, какой он для тебя деликат!

– Это вы только одни им меня завсегда попрекаете.

– Да вот, чтоб она ноне же мой самовар принесла.

Такое простое требование со стороны начинавшего успокаиваться супруга вызвало у Софьи Ивановны очень не грациозное движение: кукиш, поднесенный к самому носу супруга.

– На-ка, выкуси! Он такой же твой, как и мой!

Роковой самовар явился на сцену, и прахом пошли все уверения супругов во взаимной любви: снова пошли ругань и подпреки Паньками, не соблюденным девством, Машками, тиранствами и т. п. Об уступках ни та, ни другая сторона и слышать не хотела, самовар точно перл какой бесценный был.

– Нет, уж как вам угодно, а с ней ничего добром не поделаешь. Как закон разберет, так и будет, – сказал супруг, заканчивая длинную сцену.

– И мне защита от твоего тиранства тоже в законе будет. Разбойничать по улицам вашему брату, портняжкам, не приказывают, – ответила супруга.

– Так не хотите мировой жалобы прекратить?

– Как уж суд прикажет. Я до царя пойду, чтоб ее паскудную в рабочий дом посадили.

– Сам, черт курносый, не попади туда прежде! Я тоже дорогу к царю найду: добрые люди покажут.

– С деликатом, чай, своим вместе пойдешь?

– Ты с Машкой не пойди!

Опять та же история. Останавливать, напоминать, что при следствиях ругаться не следует, бесполезно, – напоминовение удерживает только на минуту, – все-то почти следствие состоит из сплошной руготни.

Да, какое же может быть тут следствие? – спросит иной читатель, не совсем знакомый с нашими мудреными порядками.

А такое же: о любовной-де связи супруги моей с нечестным обольстителем, об уварованном, чрез тайное похищение, самоваре и о жестоких, нанесенных мне побойствах – это с одной стороны; о намерении лишить меня жизни через выбитие неизвестным орудием окна – это с другой.

Явился по повестке и Наумов. Как особа чиновная, стало быть, знающая несколько наши многообъемистые законы, Наумов очень хорошо понимал, что «по суду» никаких для него печальных последствий быть не может. После предъявления Наумову существа жалобы, он начал оправдываться, но таким образом, что если записывать, что он говорил, то выходило оправдание, – если же слушать – то: «Да, дескать, мы из таковских, спуску ихнему брату давать не любим».

– Что ж, Дмитрий Иваныч, он меня на месте преступления поймал? – спросил, двусмысленно улыбаясь, ловелас.

– Нет, он этого не показывает.

– Чем же он докажет свое обвинение? Явно, что оно ложное. Разве я когда-нибудь решусь на столь ужасный грех, как обольщение замужней женщины!

За этим последовало новая улыбка коварства со стороны ловеласа, в переводе означавшая: «Дурни, дескать, эти мужья! Станем мы, молодцы, женам их в зубы смотреть!»

Впрочем, Наумов согласился очень скоро покончить (начальства побаивался!) дело с Воробьевым мировой.

– Да, если б и подлинно я был в связи с его женой, так разве я такой сволочи не найду! Много их шляется, мне и так от них отбою нет.

– Только одно из первых условий прекращения дела – возвращение самовара.

Правленский демонизм разом стушевался.

– Это что же-с? Значит, я без самовара останусь? Ну уж нет-с! Пускай своим порядком дело дальше идет, а я самовара не отдам.

– Да ведь он не ваш?

– Он в закладе у меня. Я собственных