Из записок следователя - Николай Михайлович Соколовский

ламентации три: оскорбленный супруг, адский обольститель «невинных созданий» – губернский секретарь Наумов и жертва его прельщений; яблоко раздора: супружеское ложе, поруганное злодеем, а паче самовар, полученный им от обольщенной.

Всех заметнее в этой жизненной комедии личность обольстителя. Наумов это тип (конечно, не высших сфер; там внешность почище) провинциального ловеласа, – ему года двадцать три, и состоит он в качестве литератора при губернском правлении; одевается он с особенной шикарностью. Черную гриву свою Наумов мажет до показания источников с оной. С немалой для себя опасностью Наумов носит признаки эспаньолки и усов. Физиономия Наумова вообще одна из тех глупо фатальных рож, которые встречаются у франтов всех полетов и барыням очень нравятся. Наумов и рад и не рад был поданному на него прошению, – рад потому, что он и прежде слыл между своей братией опаснейшим сердцеедом, что крайне льстило его самолюбию, прошение же утверждало за ним приятное реноме, не рад же потому, что непосредственное начальство о подвигах его могло узнать и неприятностей ему наделать, ибо всякое начальство целомудренно есть и разврата в подчиненных не поощряет.

Обольщенная Наумовым жертва была дочь бедных, но благородных родителей и даже воспитывалась в одном из закрытых заведений, – судьбе только не угодно было, чтобы Софья Ивановна украсила своей особой домашний очаг какого-нибудь местного чиновника, она бросила ее в объятия презренного «портняжки». Время, конечно, изгладило из Софьи Ивановны много грациозных линий, наложенных благородством рождения и воспитания, но что она дама благородная и воспитанная, тому доказательством были ее жалобы на нервы.

Говорила Софья Ивановна, когда супруг уличал ее в близких конесансах с Наумовым:

– Ах, Боже мой, он все нервы мои расстроил! Вы, Дмитрий Иванович, как человек образованный, можете понять, как неприятно благородной даме слушать эдакие непристойности.

Неблагородный Воробьев так отвечал своей благородной супруге:

– А ты зачем творишь непристойности-то! Ты думаешь, я не знаю, что Панька-то не мой, а наумовский, – у него и зенки-то его, разбойничьи!

– Ах отстаньте, прошу вас.

Благородным движением головы Софья Ивановна выразила свое негодование на мужнины неблагопристойности.

Грация Софьи Ивановны, однако, не действует на супруга:

– Вот тебе барское-то рыло на сторону надо свернуть!

Я останавливаю, хоть на весьма короткое время, дальнейшее проявление ража напоминанием места.

Воробьев был плюгавенький человек, до крайности неказистый и весь провонявший мастерской. Любить его в самом деле было трудновато, даже и не такой благовоспитанной даме с нервами, какова была Софья Ивановна. В своих показаниях Воробьев постоянно ссылается на обильный источник в нем обожаемого элемента.

Вообще дело разобрать было трудно, поставить вопрос прямо нельзя.

Спрашивал я Воробьева:

– Ты чего ищешь-то?

– Оскорбление уж оченно поносное.

– То есть что вот драка-то у вас вышла?

– Драка что-с? Мало ли люди дерутся, и я охулки на руку не положил, даром что они в губернском управлении служат.

– Стало быть, ты желаешь, чтобы Наумов был предан суду за связь с твоей женой?

– Это верно-с. Потому кто ж ихнему баловству потакать будет? И ее мерзкую проучить надоть.

– И жить ты с ней больше не желаешь?

– Для чего же не жить-с? Хоша мне весьма прискорбно ненатуральности их видеть, все ж оттого их не убудет. И притом перед алтарем Божиим мы с ними венчаны…

Затем со стороны оскорбленного супруга последовал совершенно неожиданный переход.

– Я волен свою вещь требовать: самовар на мои денежки куплен, за него двадцать два рублика я отдал, потому не хозяин я разве его?

– Ну, а на мировую ты согласен?

– Я и допреж того Ивана Семеныча завсегда уважал, потому платье они у меня заказывали, и хоша промеж нас такие неприятности вышли, однако и я на их сердцев не имел.

Прежде всего я послал повестку о явке к следствию Воробьевой.

Впрочем, вам надо рассказать поподробнее, из-за чего началось дело, впоследствии из обоюдно подаваемых жалоб раздувшееся в громадные размеры.

Наумов жил у Воробьева в качестве нахлебника (у Воробьева был свой дом и довольно большая мастерская, он был один из самых зажиточных ремесленников) и, как надо с достоверностью полагать, в этот самый период пленил сердце его супруги; супруг, как он мне и сам говорил, давно примечал близкие их отношения, чему доказательством служил и сынишка Панька, весьма лицом близкий к чиновному ловеласу, но оставлял втуне свои наблюдения и выводы. Наумов съехал с квартиры, и ревность в Воробьеве пробудилась, впрочем в размерах столь незначительных, что он ходил в новое жилище обольстителя и проигрывал целые ночи напролет в карты, – в стуколку. Супруга Воробьева тоже навещала своего любовника, частью одна, частью купно с супругом. Такого рода отношения, наверное, удержались бы надолго, если бы в мирную группу яблоком раздора не упал самовар. Наумов, по истощению финансов, свой самовар заложил; Воробьева, как существо любящее, решилась пожертвовать собственным благополучием для удовольствия любовника и в отсутствие супруга, взяв самовар, отправилась с ним к Наумову. Воробьев, возвратившись домой и заметив отсутствие самовара и жены, тотчас догадался, где они пребывают, и отправился на квартиру Наумова. Здесь он застал картину идиллического свойства. Супруга его кушала чай со своим любовником. Немного тратя слов, Воробьев схватив самовар и думал удалиться восвояси, приглашая к тому же и супругу, но Наумов, оскорбленный таким самоуправством в его квартире, стал самовар отнимать. Вследствие чего произошла драка, имевшая в итоге: во-первых, лишение из головы Наумова нескольких, весьма роскошных локонов; во-вторых, постановку под глаза Воробьева жесточайшего фонаря и в-третьих, подачу Воробьевым слезной петиции о похищении самовара и об изгнании дерзкого обольстителя из среды мирных граждан. Вернее, всего последнего в результате не оказалось бы, дело покончилось бы домашним образом, если бы самовар, как трофей, не остался в руках обольстителя.

Жена Воробьева после драки к мужу идти тотчас же не решилась, потому знала о готовящейся ей расправе, и удалилась к матери. Супруг, скорбя о потере самовара и жены и желая выместить сердце свое, пошел на другой день мимо квартиры жениной матери и пустил камнем в окошко, но во время бегства был устигнут и бит жениным братом. В новой драке принимала деятельное участие и нервная дама, вытеребившая немалое количество волос из головы супруга и сама потерпевшая довольный афронт.

Подано было прошение со стороны супруги, где прописывалось строгое соблюдение ею супружеских заповедей и неведомо за что повсюду преследующее ее тиранство мужа; разбитие окна представлено было, как явное покушение, через какое-то неизвестное орудие, на совершение супругом убийства, – о вытеребенном же из главы супруга виске, конечно, умалчивалось.

На повестку явилась к следствию Воробьева. Это