Из записок следователя - Николай Михайлович Соколовский

прямой, нисходящей линии происходят от тех узкоглазых степняков, чьи наезды навсегда останутся нам памятны. Раса шла здесь целиком, не принимая в себя чуждых элементов, – условия же времени имели, как я сказал, и здесь только одно последствие: размен крупной монеты на более мелкую, орда преобразовалась в Мурзаево, грабители-властелины в грабителей-конокрадов. С кровью переходили к мурзаевцам отцовские предания, цивилизация шла мимо, ненароком даже не задевая Мурзаево и его соседей, даже больше – она явилась в отношении их только своей изгарью, поддонками. Целые столетия прошли, как мурзаевцы засели в углу Кубарь-реки и Чипмасовских лесов и, засев, замкнулись в самих себе, в мир от отцов и дедов перешедших понятий о нравственности, собственности, праве и суде – луч света не проник еще в эту особняком, ревниво скучившуюся массу… Если современного мурзаевца переселить за пятьсот лет тому назад, то он, я уверен, не почувствовал бы себя в неловком положении и тотчас вошел бы в общее течение тогдашней жизни, так же стал бы драться, грабить, жечь и славословить пророка.

Залегший вокруг Мурзаева сермяжный мир не имел в себе данных, чтобы произвести благотворное влияние на миросозерцание диких степняков; он сам стоял на низшей степени нравственного и экономического развития; его собственный кодекс состоял из приниженности и покорности, его взгляд на собственность и право заключался в отрицании права и собственности. Собственное участие мурзаевцев в новом строе жизни ограничивалось соприкосновением или с тем только, что составляло самую темную, самую печальную сторону этой жизни, как, например, наезды повершителей «Голиафа», или с тем, что по отсутствию и ничтожности благодетельных результатов, могло казаться в глазах мурзаевцев только тяжким, ничем не вознаградимым бременем. Для разрешения вопросов, предлагаемых новой жизнью, для поставления себя в нормальные отношения к ней, мурзаевцы не могли прибегать ни к каким теоретическим выкладкам, ни к каким тонким соображениям, они видели только ближайшие к ним факты и, исходя из этих фактов и переданных им преданий, все подводили к одному, им близкому, знаменателю. Правда, на глазах мурзаевцев их кровные наказывались плетьми, ссылались в Сибирь, пополняли убыль в каторжных, но во всем этом мурзаевец видел только необходимое последствие борьбы с окружающим миром, временное торжество врагов; подобного рода примеры не подрывали его убеждений относительно глубокой безнравственности совершаемых им подвигов; воровской принцип – в глазах мурзаевца – оставался по-прежнему свят и ненарушим. Охраняемый циклом своих верований и преданий, при страдальческом положении одних, при грубо-эгоистических, нечистых поползновениях других, в мозгу мурзаевца не зарождалась мысль о примирении с требованиями новой жизни. Исходя из предвзятых понятий, мурзаевец во всем видел торжество сильного. Уже по своей мусколесности он не мог примкнуть к жалкому миру своих соседей – мордвы, чувашей… Роль, разыгрываемая этими вырождающимися, хилыми инородцами, была совсем не по плечу для порывистой деятельности степняка…

Стремление к деятельности мурзаевцев – не разменялось на промысловую работу. Орда засела вдали от центральных пунктов заводской промышленности, только сохой и косулей добывает себе кусок хлеба окружающий Мурзаево мир. На всех фабриках татары считаются самыми ловкими, сметливыми рабочими, но около Мурзаева на расстояние двухсот верст не было ни одной фабрики, стало быть, промысловая деятельность не могла притянуть к себе степные силы.

Не притягивала к себе эти силы и земледельческая культура; земля, в образе бесконечного иска, воплотившегося в «Голиаф-дело», только вытягивала эти силы, заставляла их еще больше, еще настойчивее прибегать к воровским подвигам. Всепоглощающие повершители этого дела не были знакомы с процессом насыщения; удовлетворение только разжигало их аппетит…

Мурзаевцам до сих пор чаще всего приходилось иметь дело с теми продуктами нашей цивилизации, что являлись в лице Трушковых, Чабуковых и проч. Понятно, что при характере деятельности последних стремления мурзаевцев и их подвиги могли только принимать все более и более широкие размеры. Для Чабуковых в мурзаевцах был вечный, неиссякаемый источник доходов: для мурзаевцев в Чубуковых – неизменный покров и защита.

Шамшеевы (к фамилии которых принадлежало действующее лицо – Ибрагим Шамшеев) были родовитыми конокрадами из мурзаевцев: отец Ибрагима сослан в Сибирь на поселение, дядя и старший брат числятся в без вести пропавших, – одна из этих незавидных участей, по всей вероятности, рано или поздно, выпадет и на долю Ибрагима. Учиться конокрадству Ибрагим начал с малых лет; его воспоминания ограничиваются приводом краденых лошадей, обысками, утеками; воровать же самостоятельно Ибрагим начал с тех самых пор, как стал помнить себя, то есть весьма давно. До сих пор, благодаря ловкости, а также отчасти и счастью, Ибрагиму все сходило с рук, правда, раз он был устигнут мордвой деревни Бурманги, но подоспевшие кстати односельцы выручили его из страшной беды, и он отделался одними только побоями. Два раза Шамшеев попадался в острог (в городе, значит, прикладывал свое искусство к делу), но оба раза его выпускали на свободу, по неимению достаточных доказательств. «Брагимка» пользовался известностью далеко по окрестностям; на базаре ему в одиночку было показываться не совсем удобно (особенно в местах сосредоточия выпивки): крестьянство ждало только случая, чтобы придраться к нему и, впредь до окончательной расплаты, хоть жесточайшим образом отдубасить его. Вследствие своей известности, Ибрагим должен был постоянно переносить свою деятельность в места более отдаленные от Мурзаева; с прибытием такого гостя нельзя было поздравить туземцев: они скоро начинали чувствовать его присутствие.

Говорю: Шамшеев занимался конокрадством давно, привычка у него обратилась в страсть: подметив жертву, он переносил лишения, скрывался в трущобах и в большей части случаев достигал-таки своей цели. В своих воровских подвигах он являлся прежде всего дилетантом, самоуслаждающимся подвигом.

В последний раз воровство не сошло Шамшееву даром с рук – его устигли.

Дело было так: из-за Волги прискакал хозяина постоялого двора, крестьянин Трубцов, и заявил, что в прошедшую ночь, через разлом забора, увели у него лучшую кобылу и что подозрение он имеет на прибывшего накануне и ночевавшего татарина. По его словам, Трубцов проснулся далеко еще до петухов и, увидав, что собака задушена, что нет ни татарина, ни кобылы, бросился сам по дороге, ведущей к городу (город от постоялого двора находится на расстоянии тридцати верст), а работника послал в противоположную сторону. Верст за восемь Трубцову попался обоз, и возчики объявили, что встретили татарина на паре лошадей (одна совершенно походила по описанию возчиков на уведенную), мчавшегося по направлению к городу. Подобные же сведения доставили Трубцову и другие, встретившиеся с ним прохожие и проезжие. В половине пути след Шамшеева исчез, только по не совсем ясным сведениям, собираемым по окружным деревням, можно было догадаться, что