Из записок следователя - Николай Михайлович Соколовский

Вам странным покажутся подобного рода сожительства, подобная забывчивость? Вы захотите, зная ее общность не для одних только Сократов Премудрых, объяснить ее чем-нибудь, пожалуй, еще добродетельными свойствами русской натуры. Не трудитесь: все объяснения будут ошибочны, потому что причин этих, до крайности наивных отношений, кажется, вовсе и не существует (вопреки известной аксиоме), а они приходят так, черт знает откуда, с ветру. Давлю, деспотствую, а завтра, не знаю с какой стати, Тита Милосердного из себя являю; сегодня горло готовы перекусать друг другу, а завтра в любви объясняются, чтоб в скором времени опять приняться за совершение операции перекусывания; сегодня дочь забью до смерти, а назавтра с родителями в сожительстве буду состоять… Все это явления однородные, неудобообъяснимые и во всяком случае из добродетелей не вытекающие.

Теща Сократа Премудрого была роду благородного: вдова коллежского асессора, и имела три слабости: первая – быть пьяницей, вторая – быть сплетницей, а третья – быть такой вздорнейшей бабой, какую трудно отыскать даже между представительницами нашего прекрасного пола, как известно, во всех рангах вздорными бабами весьма изобилующего. Какова должна быть жизнь под кровлей, вмещавшей двух подобных индивидуумов, как Сократ Премудрый и госпожа Фомина (теща Сократа), вы можете представить себе: это был какой-то вертеп ежедневной брани, гама и тому подобных действий. В вертеп этот попали, к несчастью, малолетние дети Сократа Премудрого и своим присутствием в нем дали возможность подняться большему еще количеству грязи и мерзостей.

Какому-то доброму человеку пришла в голову счастливая мысль спасти детей Сперанского от голодной смерти и выхлопотать в пользу их впредь до совершеннолетия ежемесячное пособие – шесть рублей серебром (маловато расщедрились, ну да все лучше). Начальство, зная крайне беспокойный нрав Сперанского, обойдя его, избрало опекуншей детей Фомину (справки, значит, добросовестно наводятся, о малолетних заботятся), которой и передало израсходование шестирублевого пособия.

…И пошли из-за этих денег пуще прежнего ссоры, драки; между Сократом и его тещей решался важный вопрос: кто вправе проживать детские деньги? Учись, молодое, подрастающее поколение!

Семейный кавардак достиг своего апогея в то время, как я поступил в следователи: пили и дрались обе стороны каждый день. В одно прекрасное утро госпожа Фомина пересилила Сократа и вытолкала его в шею из своей мазанки. Премудрый был не из тех людей, чтобы оставить без дальнейших последствий подобный афронт; он восхотел отомстить теще и средства к тому нашел в обыкновенном орудии каждого приказного: в пере. Дня через три после изгнания в полицию было подано заявление, где Сократ, описывая всю ядовитость своей тещи, обвинял ее в похищении у него многочисленных вещей и требовал наистрожайшего обыска: «дабы сим обыском правосудие могло уличить преступную грабительницу одинокого и постоянно в болезнях пребывающего старца и, казнив ее, венком увенчать гонимую и терзаемую добродетель».

Полиция, как быстрое орудие правосудия, без дальнейших разведываний, вняла словам Сократа Премудрого и произвела у тещи его обыск, по которому под тещиной кроватью найдены были старые, негодные к употреблению, штаны Премудрого. Поличное… Обвинение подтверждается уликой, преступница лицо благородного происхождения, стало быть и разговаривать нечего: следствие должен производить следователь.

При обыске госпожа Фомина учинила, конечно, дебош: перед особой квартального надзирателя она выкинула некую пакость, не совсем удобную для выражения ее в печатном слове, за что представитель порядка наплевал ей в лицо. Впрочем, дальше воюющие стороны не пошли, только Сократ Премудрый сильно напирал на это обстоятельство в своих бесчисленных прошениях и доносах: «Не устыдилась даже сия непотребная женщина, у края гроба стоящая, опозорить лик квартального надзирателя, защитника всех слабых и угнетенных», – взывал Премудрый.

Теща не осталась в долгу у Сократа. На другой день после обыска и с ее стороны тоже было подано объявление, где между прочим прописывалось, что вот она такая-де добродетельная женщина, постоянно помышляющая о загробной жизни, пригрела на груди своей коварного змея, титулярного советника Сократа Васильева Сперанского, который, вместо благодарности, не только отплатил ей гнусной клеветой, в похищении якобы вещей, никогда в существовании не пребывавших, но даже сам, свершив преступление – грабеж такого-то имущества, – скрылся неизвестно куда от преследования законов. В конце концов и здесь тоже было: разыскать коварного змея и грабителя, произвести у него обыск, отобрать похищенное и самого его немедленно ввергнуть в темницу.

Подобных дел тысяча… Пожалейте же, господа, следователей, «обязанных» производить их, да, кстати, уж пожалейте и общество, порождающее такие дела тысячами!

Начавшееся о штанах и о прочем дело дало, конечно, обильнейшую пищу обеим сторонам. Про Сократа Премудрого, разумеется, нечего и говорить: он отдался делу всей душой, теща его, как баба не промах, тоже нашла себе ходока, не уступавшего Сократу в премудрости – Засекина некоего, одного из первых посетителей «беспардонного» питейного дома. Враги форсили друг перед другом своей приказной ловкостью: клевета, брань, законы, грязь, похабства, – все наружу! Гроб безвременно погибшей женщины не был тоже пощажен в этой мерзостной «забаве».

Для меня дело Сократа с тещей стало чем-то вроде кошмара; почти каждый день являлись обе тяжущияся стороны и начинали бомбардировать и костить друг друга. Прошения, ябеды, объявления, дополнения сыпались неудержимым каскадом, голова от них кругом шла. Сократ Премудрый стал даже реже удаляться в пустыню «от прекрасных здешних мест», хотя лето в тот год стояло весьма жаркое и рыба клевала отменно хорошо; теща пропивала со своим ходоком Засекиным последние детские крохи. Разобрать в невообразимой путанице, кто был прав, кто виноват, и был ли кто прав и виноват, было, конечно, выше человеческого разума…

В последний раз я встретил Сократа Премудрого на базаре, в веселой компании: охотника в рекруты сдавали, так потешался добрый молодец, запродавши в кабалу себя. Повстречавшаяся со мной процессия была довольно многочисленна: арьерград ее составляли сдатчики, глаз не спускавшие с наемщика, центр – будущий «слуга царский», в аванграде же с гармоникой отличался Сократ Премудрый. На Премудром был тот же, исторический, виц-мундир с фалдочками, какие-то странного вида штаны в клетку, не достигавшие колен, на ногах он не имел ни сапог, ни лаптей: босиком. Старичина валял вприсядку и, вертясь как флюгер, вскидывал порой удивительно высоко свои голые ноги.

Как была я молода,

Тогда была резва…

– Уважай, стракулист! – отвечал ему охотник, бросая трешник, подхваченный Сократом на лету с удивительной ловкостью.

На дворе припек стоял страшный; весь мокрехонек был старик от своих фокусов, но ничего: распевал голосисто, особенно те места песни, где похабщины было много…

Любовные дела

«Ваше превосходительство! Внемлите слезному прошению всех мужей,