Никон - Владислав Бахревский

И вспомнил протопопа Аввакума — тоже человек-кипяток.

Аввакум выносил на руках детишек и укладывал их протопопице любезной Анастасии Марковне под бочок, под тулуп: Прокопку, Агриппину и, наконец, третий месяц живущего на белом свете Корнилку. Корнилку мать взяла не то что под тулуп, но и себе под шубу.

За меньшими выбежал на мороз большак десятилетний Иван. От лютого мороза воздух вызвездило, и дышать этими колючими звездами было непросто.

Иван плюхнулся матери в ноги. Рядом с ним села Марина, Аввакумова племянница, поехавшая с семейством, чтоб помочь с малышами. Марковна-то отправлялась из Москвы совсем хворая.

Аввакум завалил Ивана и Марину двумя охапками сена, стрелец-возница тронул лошадей, и протопоп заскочил в сани уже на ходу.

Второй месяц ехали на санях. Ехали, ехали… Позади остались Переславль-Залесский, Ярославль, Вологда, Тотьма, Устюг Великий, Соль-Вычегодская, Кайгород, Соль-Камская, Верхотурье, Туринский острог, Тюмень… Оказывается, и тут люди жили. И все у них было, как у людей: свадьбы, похороны, праздники, моления, работа. Много работы. И только подневольным седокам да их возницам не было до всей этой жизни дела. Все мимо, мимо. У Корнилки два зуба успели вырасти… Вот у кого судьба! Десяти дней от роду взят человек под стражу и отправлен за три тыщи верст на выселки.

Аввакум, отворив тулуп, заглянул к Марковне.

— Ничего?

— Ничего, батько!

— Теперь уж скоро! — Закрыл тулуп, поддернул треух на голове.

Бороду уже выбелил иней. Аввакум снял рукавицу, прикрыл мехом нос и рот.

Дорога шла тесным, хлипким, как вытершийся веник, но совершенно непролазным лесом. На такие леса Аввакум уже насмотрелся. На всякое насмотрелся. От смотрин уже в глазах мельтешение и зуд. А как подумается, что у дороги-то этой, непрямоезжей, есть он, край и конец, — сердце вдруг жалостью вздрогнет. Самой дороги жалко. Человек ко всякой жизни привыкает, лишь бы жить! Дорога в Сибирь безмерно трудна, но утешительна. Неизреченны и неисчислимы красоты и чудеса земли: и горы — чудо, и степь — чудо, и лес, и небо, покрывающее твердь и живущих от плодов земли и животворящего небесного света и дождя.

Убегающий за спину чуткий живой мир, где всякое место манит своей тайной, своей надеждой на добрую жизнь, оставлял в сердце протопопа печаль, а глаза уже искали, ждали и находили новую красоту, и было странно думать, что эта вереница картин некогда пресечется, замрет и вместо зыбкого дорожного бытия обступят заботы, написанные на роду всякому человеку, тем более человеку, сорванному с места по изволению патриарха. Изволение — ох! — высокое, а заботы — житейские: где жить, что есть, во что одеться-обуться, с кем Бога молить…

И вдруг пошли березы.

Одни березы! Протопоп, не удержавшись, приоткрыл тулуп.

— Марковна, гляди!

Анастасия Марковна улыбалась, высовывали мордочки на мороз из теплой меховой берлоги Прокопка и Агриппина: что там за чудо?

Протопопова радость утешила сурового молчуна-возницу.

— Здесь на двадцать верст — белый свет. И зимой, и летом, и ночью. Нестрашный лес.

— До Тобольска двадцать верст, что ли? — спросил Аввакум.

— Поболе! — ответил возница. — Проедем рощу, там поле, за полем река, за рекой гора. На горе-то и стоит наш красавец.

— Стало быть, приехали…

Аввакум поднял голову, наблюдая медленно и тяжело летящую ворону.

— На таком морозе птицы камнем падают.

— У нас птица своя, — согласился возница. — Сибирская птица. Тут все сибирское. Тут — Сибирь.

Архиепископ Тобольский и Сибирский Симеон, старик громадный, но рыхлый, вышел на крыльцо и глядел, как из-под сена, из-под тулупов выбирается на свет Божий семейство опального протопопа.

Аввакум и Анастасия Марковна с ребенком на руках подошли под благословение, но Симеон сам отворил дверь в сени и позвал:

— Скорей в тепло, намерзлись, чай! В доме, в доме благословлю.

Сени были крепкие, теплые, но углы белы и колючи: проморозил мороз.

В клубах пара ввалились гурьбой в дом.

С одежды стекали ручейки белого холода. Тотчас оттаявшие ресницы забили влагой глаза. Тепло, как в раю. А ноги постукивают, будто копыта отросли.

— Мороз нынче и для нас — мороз, — сказал архиепископ и, подняв руки, как бы подгреб к гостям своих слуг: — Помогите раздеться. Валенки, валенки скорей скидывайте! Ноги, чай, окостенели.

У Прокопки ноги с пару зашлись, заплакал, но слуги у архиепископа были ласковые, быстрые. Принесли холодной воды — подержать в ней ноги, потом водкой растерли.

Наконец гости, кроме заснувшего младенца Корнилия, были введены в трапезную. Келейник Симеона прочитал молитву, сам Симеон благословил пищу, и потом все сели за стол. По правую руку — Аввакум, келейник, Иван и Прокопка, по левую — Марковна, Марина, Агриппина. Щи были постные, но горячие, хорошо посоленные, с чесноком.

— Что в Москве-то?.. Что за страсти такие? — спросил Симеон, аккуратно откусывая от тонкого ломтя хлеба.

«Словно боится, что крошка в бороду попадет», — подумал Аввакум, и тревога завозилась где-то в мозжечке, виновато окинул взглядом своих нахлебавшихся горячих щей детишек, осовевших от сытости, тепла, покоя.

«Этак вот и покупает нас враг Божий» — мысль скользнула лениво, потому что и сам оттаял от холода и не хотел снова в холод.

— Я слышал, добрые люди страдают, — помог Аввакуму архиепископ.

— Господи! — Горечь хлынула из груди сама собой, неподвластная разуму. Аввакум закрыл глаза, и слезы покатились из-под ресниц. — За что гонения-то? За какую такую лютую вину? За какое дерзостное непослушание? Всей нашей поперечности — молимся, как наши отцы и матери молились, как молились деды и прадеды… Явился лютый человек и велел молиться, как ему втемяшилось. С одним повелителем совладали бы, но потатчик у него очень уж силен. Обволок, как дьявол, потатчика… Мы, малые людишки, заартачились и мыкаем теперь свою нищету по медвежьим углам. Не заартачиться — тоже страшно. С детства научены Богу молиться, а ныне велят — человеку. Молился бы, на иных глядя, но Бога боюсь. На небе у Бога иная мерка. Та мерка медом не мазана.

Сильным быстрым движением отер глаза, посмотрел на Симеона бесстрашно.

Старик опустил голову.

— У нас молятся по-старому. Мы — планида далекая.

Подали пшенную кашу, доброго шипучего кваса. Поели, помолились.

— Пойди, протопоп, к Ивану Струне, у него все уже про тебя заготовлено, — сказал архиепископ. — Через сени — архиепископия. Струна — дьяк мой, а коли его нет, Григория Черткова спроси, приказного. Не печалуйся, Тобольск — не край земли, а только середина ее. От Тобольска что на север, что на восток — многие тыщи верст. И всюду люди живут.