Никон - Владислав Бахревский

— «Красносмотрителен»! — Алексей Михайлович поднял указательный палец.

— «Красносмотрителен же и радостен высокова сокола лёт», — продолжал Ботвиньев, но царь снова прервал его, по-особому ударяя на слова:

— «Красносмотрителен же и радостен… — Он прикрыл глаза и пропел почти: — Вы-ы-со-о-ко-ва со-кола лёт». Читай, читай. Сам ведь я сочинял все это, а слез удержать не могу. Господи, как хорошо слова сложились. Да ведь и нельзя слабыми словами про такое диво сказать. Что птицы, что взлет их, что удары из поднебесья. Диво дивное! Читай, Василий! Читай!

— «Премудра же челига соколья добыча и лёт».

— Вот именно, премудра…

— «Добродельна же и копцова добыча и лёт. По сих доброутешна и приветлива правленных ястребов и челигов ястребьих ловля, к водам рыщение, ко птицам же доступание».

Ботвиньев сделал паузу, ожидая, что скажет царь, но тот покачивал одобрительно головой и улыбался. Поглядел на подьячего, взял у него книгу и, водя для большей убедительности пальцем по строкам, прочитал:

— «Будите охочи, забавляйтеся, утешайтеся сею доброю потехою, зело потешно, и угодно, и весело. Да не одолеют вас кручины и печали всякие. Избирайте дни, ездите часто, напускайте, добывайте, нелениво и бесскучно. Да не забудут птицы премудрую и красную свою добычу».

Слезы покатились по цареву лицу, и подьячий тоже вдруг почувствовал, что и у него — капают.

— Васька! — вскричал Алексей Михайлович. — Васька! И ты плачешь! Ведь чудо все это, чудо!

Они пошли умылись. И государь, сделавшись строгим, сказал:

— Сядь тотчас и напиши что-либо из «Урядника» нашим тайным сокольничьим языком.

Ботвиньев принялся за работу, но государь не вытерпел, взял у него лист, прочитал:

— «Дар ык ча пу врести дан…» (Что на обыкновенном языке значило: «Государев челиг сокольничаго пути в мере и чести дан». Это была одна из формул обряда посвящения в сокольники.) — Хорошо, — сказал государь, думая о своем. — Такую грамотку чужие глаза не поймут.

Узнав, что государь приехал, прибежал начальник соколиной охоты Петр Семенович Хомяков.

— Все у нас ладно, — успокоил его Алексей Михайлович. — Вешняк зело хорош! Ради него тотчас и поеду в Вешняково. Как у сокольников побываю, так день легкий, утешный.

Подмосковное село Вешняково принадлежало сыновьям боярина Никиты Ивановича Одоевского — Федору и Михаилу. Сам Никита Иванович был на воеводстве в Казани. Казань отдавалась на кормление только людям к царю самым близким и заслуженным. И хоть Алексей Михайлович не очень-то жаловал любовью старого боярина, однако был к нему справедлив. За работу над «Уложением» — сводом русских законов — пожаловал воеводством в Казани. И опять же — с глаз долой.

Братья Одоевские, Михаил и Федор, никак не могли опамятоваться. Приглашали они государя к себе месяца два тому назад поохотиться на зайцев в Карачаровской роще. Царь сказал, что, как снежок выпадет, так он и приедет. Думали, до зайцев ли теперь Алексею Михайловичу, коль война польскому королю объявлена? А он взял да и приехал. Сдержал слово. Да еще как сдержал! За окном мухи белые летят.

Смятение в братьях происходило не потому только, что царь не погнушался их сельскими, не бог весть какими хоромами, — не знали, чем угощать. То есть было у них припасено всякого, с того дня, как царь сказал, что приедет, приготовлялись усердно, хоть и без надежды. Печаль была в другом! Начался Рождественский пост, шел третий день всего. А кто же не знает, что государь — первый постник в стране, монахи так не блюдут постов, как Алексей Михайлович.

С государем людей было немного не хотел в тягость хозяевам быть. Кроме дюжины ловчих, приехали с ним самые близкие к нему и самые великие охотники: Афанасий Иванович Матюшкин, Василий Яковлевич Голохвастов, Родион Матвеевич Стрешнев — все они были дадены царю в товарищи еще в детстве, вместе с ним в Кремле жили.

Старший из Одоевских, Михаил, покосившись на своего стушевавшегося братца, спросил царя: не желает ли коней посмотреть?

Алексей Михайлович, видя смущение хозяев, обрадовался приглашению.

— Грешен, — сказал, — люблю добрых коней, да как их не любить. Иной конь умней человека. Не знаю, как вы, а я примечал. Сидит на умном коне дурак, и все знают, что дурак. И конь его тоже про то знает. Вот ты, Афанасий, зубы скалишь, — обернулся царь к Матюшкину, — а я тебе, выдастся случай, покажу сию картину. Иной конь за хозяина страдает больше, чем он сам за себя.

Царь рассмеялся, и братья Одоевские вспомнили, как дышать, чего руками делать, чего ногами.

Конюшня у братьев была небольшая, но в ней хоть пир затевай — чисто, светло, кони стоят прибранные. И видно, что не для показу все это, обычное дело.

— Кони-то, я гляжу, у вас валашские! — удивился государь.

— У казаков покупали. Они теперь частые гости в Москве.

— Хороши кони! — одобрил Алексей Михайлович да и ахнул: — А этот каков!

Темно-серый жеребец-трехлеток, высокий, до холки рукой и не достать, при виде чужих людей перебирал ногами, и нервная дрожь бежала по его спине — так вода в ручье струится.

— Поглядеть бы, как он ходит, — сказал государь.

Жеребца тотчас вывели во двор. Конюхи провели коня по кругу перед царем, потом оседлали, и Михаил, взяв с места, перелетел с конем через жердяную изгородь, развернул коня и еще раз перескочил преграду.

— Утешил! Утешил! — кричал государь, взмахивая рукой.

Морозец был самый легкий, тонкий снежок, легший на жесткую землю, скрипел под ногами. Каждый чувствовал себя молодцом.

Алексей Михайлович раскраснелся.

Он был очень доволен. Люди кругом все были молодые, все охотники, любители птиц, коней и всяческих утех, которыми бессчетно дарит человека природа.

Солнце в ноябре недолгое и неприметное. На небе стояло ни в радость, ни в печаль, а ушло — не хватились. Но, стряхивая на крыльце снег с сапог, государь глянул через плечо окрест, и душа наполнилась детской, оставшейся на всю жизнь в нем, радостной нежностью. На земле наступил синий час. Все было синее — небо, лес, избы и укрытая снегом земля.

Государь тихонько вздохнул и прошел в дом, где столы уже были заставлены яствами, и очень даже хитро заставлены. От красного угла до середины — строго постное, от середины и далее — рыбное, а уж в самом конце стола — и дичь, и пареное-жареное…

Государь поглядел на стол, удивился, а потом и обрадовался: ишь какие хитрые эти братцы Одоевские.

Сам, однако, съел кусок черного хлеба и запил его кружкой кваса.

Михаил Одоевский не мог скрыть отчаянья.

— Государь! Ваше царское величество, тут меды у нас добрые. Клюковка вот отборная.