Никон - Владислав Бахревский

Затаили дыхание.

Вода гудела, всхлипывая, посвистывая, фыркая по-звериному…

Федосья схватила Евдокию за руку, та вздрогнула, испугалась.

— Ты что?

— Пошли! Пошли отсюда!

Бегом выскочили на матерый берег.

— Ты чего? — снова спросила Евдокия.

— Не знаю. Страшно стало!

Уже в тепле, в свету Евдокия вспомнила:

— Вода-то гудела.

— К морозам, — сказала Федосья и не сказала, что еще и к бедам.

Родион Стрешнев торжественно поднимался по ступеням Красного крыльца. Он шел к царю от князя Алексея Никитича Трубецкого, ведавшего Казанским и Сибирским приказами. Он шел к царю с вестями самыми добрыми. Казаки приискали царю в бескрайней Сибири новые землицы. Построен острожек на реке Анадырь, и на той реке добыто сто пудов драгоценного «рыбьего зуба» — моржовых бивней и бивней мамонта. «Рыбий зуб» в Европе дороже золота, а у русской казны все упования на труд сибирских казаков. Своего серебра в России нет, искали его рудознатцы на Урале, и за Уралом, и в ледовитых дальних сторонах, а найти не умели.

Основной приток серебра шел от английских купцов. За свои товары русские купцы брали серебром, причем монета принималась не на счет, а на вес. Иностранные деньги забирала казна, перечеканивая их в копейки, разрубая надвое — полуефимок — и начетверо — полуполтина. Переплавкой не утруждались, ставили поверх какого-нибудь короля Фердинанда, эрцгерцога Леопольда, герцога Юлия царское клеймо — всадник с копьем — да год — вот тебе и ефимок. И всячески выгадывали. Голландские талеры, например, принимались по цене в сорок две копейки, с клеймом же их цена тотчас поднималась до шестидесяти четырех копеек.

И все же денег не хватало! А тут еще вышла большая ссора с английскими купцами. В 1649 году за притеснения русского купечества англичане были лишены права беспошлинной торговли во внутренних русских городах. Отныне им позволялось вести торговлю только в Архангельске и платя назначенную для всех других иноземных купцов пошлину. Наказаны английские купцы были не столько за своеволие и за обиды русского купечества, но главным образом за то, что они «всею английской своей землей учинили большое злое дело, государя своего Карлуса-короля убили до смерти». Торговля с Англией прекратилась, и серебряный ручеек, притекавший с Запада, сильно обмелел.

Русскими деньгами стали соболя да «рыбий зуб». Потому-то Родион Стрешнев и шествовал к царю во дворец, надеясь получить за сибирские свои вести драгоценную цареву милость.

И вдруг — лошади, люди, шумное движение. К самому крыльцу подкатило два возка. Невесть откуда взявшиеся патриаршьи дети боярские решительно отодвинули Стрешнева с дороги, очищая путь своему солнцу — Никону.

Взмахивая волнообразно рукой — это надо было принимать как пастырское благословение, — Никон прошествовал мимо Стрешнева, одарив его отеческой улыбкой. Родион взъярился, но куда ему против Никона! Поплакался родне, боярину Василию Ивановичу Стрешневу, тем и утешился.

По дворцу Никон шел, как в своих палатах: кому даст руку поцеловать, а кого и благословит. Шел, шел да и стал.

— Это что такое?! — Пальцем ткнул в темное пятно на ковре.

Старик Михаил Ртищев объяснил:

— Несли царю квасу да горшок уронили.

— Кто же уронил?

— Слуга.

— Непорядок, — сказал Никон. — Попробовали бы у меня уронить!

— Так ведь нечаянно! — оправдывался царев постельничий с ключами.

— Я у себя, — сказал Никон, — несручных слуг не держу.

И фыркнул, как кот.

Двери в святая святых Русского государства распахивались перед патриархом сами собой.

— Принимай, государюшко!

Никон, сияющий, свежий, умный, ни на малый миг не задерживаясь на пороге, шел через комнату, распахнув объятья.

Алексей Михайлович бросил перо, отодвинул бумагу, выскочил из-за стола, чтоб встретить святителя и благословиться.

— Принимай, великий православный государь, вклад русской церкви на строение твоей государевой рати.

Дюжие молодцы патриаршьи, дети боярские, внесли два сундука и ларец. Один сундук был полон соболиными шкурками, другой — книгами.

— Это Евангелия, — сказал Никон. — Божие слово — первый воин. Вспомни-ка, государь, битву Владимира Мономаха с половцами. У половцев была огромная сила, но они обратились в бегство. Русские в великом удивлении спрашивали пленных: «Почему вы бежали?» — «Как же нам было устоять против вас? — отвечали половцы. — У вас одно войско стояло на земле, а другое на небе. Все небесные всадники на белых конях, в доспехах сияющих и страшных».

Никон открыл ларец.

— Здесь деньги. А еще, государь, церковь и я, твой богомолец, собрали с патриарших владений дружину в тысячу бойцов. Недели через две будут в Москве. Пусть их твои воеводы ратному делу обучат.

— О святой отец! — воскликнул Алексей Михайлович. — Ты — верная моя опора. За твоими молитвами — как за крепкой стеной.

Тут государь подошел к столу, помешкал, но взял-таки малую грамотку.

— Послушай вот, святой отец, как нас с тобою честят и в хвост и в гриву. — Прочитал из грамотки отчеркнутое место, морщась и вздыхая: — «Не наши бо страдания нудят нас к тебе, государю, вопити, ниже скорбей и мучений наших моление к тебе, государю, приношу, но страх держит мя о сем, дабы благочестие истинное в поругании не было и гнев Божий да не снидет…» И далее вот… про объявление моим царским величеством войны польскому королю… «Аще бо сия брань не уставлена будет и церквам мир не предан будет, крепости не будет имети быти хотящая брань, но за премногое прогневание владыки нашего Бога велия погибель и тщета будет».

Никон взял вдруг из рук царя лист, поднял над головой:

— Ивашка Неронов слюной брызжет! Угадал?

— Угадал, — сказал государь.

— Зловредный старик! Всем от него одно только неспокойство. — Кинул письмо на царский стол. — Ну, плохо ли ему в Спасокаменном монастыре, на Кубенском, куда царь для душевного отдохновения ездит?.. И встретили его там крестами да иконами. А он так всех донял своими бесконечными укоризнами, что — слышал я — бит был. Не игумен, монахи ко мне взывают: «Освободи, патриарх, нас, бедных, от неуживы». На Колу он у меня поедет. В Кандалакшу! Пусть злобу-то свою охладит. А того, кто вдруг чернил ему принесет, — запорю!

Алексей Михайлович согласно кивнул головой: нероновские послания задевали обидно. Ладно бы себе под нос ворчал старик — людей против Никона поднимает. Неуемный, опасный человек. Тем более опасный, когда война у дверей. Чем дальше такие, тем государству покойнее.

И вспомнил протопопа Аввакума — тоже человек-кипяток.